Миррена с некоторой брезгливостью слушала возлюбленного.

— Ну, и что же говорит обо всем этом Филет? — недоверчиво спросила она, отдавая, однако, этим вопросом дань учёности Филета.

— Он говорит, что и в этой религии, как и во всех других, золотое зерно есть, одно и то же везде: Бог. Но остальное и тут, и везде — слабость человеческая…

— А мне один из пресвитеров наших, Пуд, говорил, что все эти сходства между обрядами нашими и иноверцев только хитрость дьявола, чтобы доставить себе адское удовольствие, — сказала она. — Пуд сам был одно время мифраистом. И он говорил, что они чтут солнце и празднуют его рождение, как и римляне среди зимы празднуют свой natale solis invicti. Значит, они, как и римляне, поганые язычники…

— Я праздник солнца люблю, — сказал Язон. — Это праздник жизни. А вот у мифраистов я видел тавробол, это противно. Кто хочет подвергнуться этому обряду, спускается в яму, покрытую досками, а на досках режут быка, и кровь его льётся на голову и тело посвящаемого, который будто бы таким образом очищается от всякой скверны… Я предпочёл бы уж ваше купание в чистой воде.

— Ну, ещё бы, — сказала Миррена. — Как ты можешь даже сравнивать!

Вверху, точно чистые светильники перед престолом Божиим, теплились звезды, а в кустах разливались и щёлкали соловьи.

— А ты знаешь, кто это — соловей? — заслушавшись, спросила тихонько Миррена. — Эдона, жена фивского царя Зефа, позавидовала большому числу детей Ниобеи и решила убить её старшего сына. Но боги… но Бог… — запуталась она. — Ну, не знаю: одним словом, она по ошибке убила своего сына Итиля. Зевс обратил её в соловья, и вот она оплакивает непрестанно свою потерю в песнях… А скажи, если ты меня потеряешь, ты будешь очень оплакивать меня?

— Перестань говорить вздор, болтушка!

И они бродили тёмным, свежим, душистым парком, и под звёздами, как цветы редкие, чистые, зацветали молодые сердца, и поцелуи были слаще всего в жизни…

— А скажи: ты думаешь, скоро вернутся твои рабы, которых послал ты искать маму?

— Нет, этого я не думаю. Ты сама видела германские леса…

— Но они все-таки найдут её непременно?

— Ну само собою разумеется… Скоро, вероятно, мы уже будем иметь от них первые вести.

— Ах, какой ты милый, какой добрый!

Наконец настал для божественного цезаря и заветный день отъезда в Ахайю. Волнений и хлопот была тьма. В поход двинулось целое полчище: придворные, клакёры, погонщики мулов, Криспилла с целым сонмом других таких же девиц, кучера, конюхи, прислуга, актёры, музыканты, патриции… По пути в Беневенте Нерон остановился у носатого Ватиния, который в честь императора устроил блистательные бои гладиаторов. Нерон никогда не брезговал вольноотпущенниками и рабами: кто хочет иметь расположение демоса, тот, хотя бы для демоса ничего и не делая, все же должен гладить его эдак приятно по шёрстке…

Ещё в море, на судах, Нерон — он был взволнован чрезвычайно — начал свои выступления: он все робел, он хотел совершенствоваться ещё и ещё, он все боялся ошибиться и приучал себя. Без конца он декламировал об Элладе, где, в его представлении, царил только один бог — красота и одна религия — искусство. Он мечтал возвратиться в Рим не иначе, как увенчанный титулом периодоника, то есть победителя на всех общественных играх: олимпийских, истмийских, немейских и пифийских. И опять обмирал от страха…

Не успел он вступить на священную почву Эллады, как высокое мнение его о греках сразу блистательно подтвердилось: со всех концов страны к нему шли депутации от городов с приглашениями непременно осчастливить их своими выступлениями. Один из депутатов, кудрявый, ловкий, с хитрыми глазами, — его звали Мирмекс — подпустил:

— За красоту слога, божественный цезарь, наши предки звали Платона Гомером среди философов. По преданию, когда Платон ребёнком спал однажды у подошвы Гиметта, на уста его спустился рой пчёл, который и передал его языку сладость мёда. Но, спрашиваю я себя, не опустился ли когда во сне рой пчёл с Гиметта и на твои божественные уста, о цезарь? Ибо что Платон в сравнении с той сладостью, которую источаешь так обильно ты, наш Орфей?!

— Но… как же можешь ты судить о том, как я пою, раз ты никогда ещё даже и не слышал меня? — чрезвычайно польщённый, спросил Нерон.

— Слышал, слышал, божественный цезарь, — заулыбался, закланялся и залебезил Мирмекс. — Я был по делам в Неаполе, когда ты выступал там перед народом. И с тех пор я боялся только одного: как бы не умереть, не услышав твоего пения ещё раз… Но теперь уже скоро я снова переживу божественные минуты, которые я пережил в Неаполе.

Высокий ценитель искусства, Мирмекс сразу стал близким человеком к повелителю вселенной, а так как на Коринфском перешейке вскоре должны были начаться работы по прорытию канала, то Мирмекс без всякого усилия получил там огромный подряд на работы и весьма значительное количество денег вперёд…

Депутации шли, Нерон всех угощал обедами и, принимая приглашения от городов, их пославших, просил депутатов заверить ахайцев, что он сделал все, что мог, и просит их быть снисходительными… Всех — а Нерона в особенности — поразило, что не было депутации от Афин. Суеверный до крайности, он страшно боялся появиться в Афинах, где, как всем известно, под холмом ареопага жили фурии, преследующие матереубийц, но, с другой стороны, это уязвляло его так сильно, что он то и дело возвращался к Афинам.

— У нас так уж принято: ах, Афины! — восторженно закатывая глаза, подражал он кому-то. — А я всегда говорил, что слава их чрезвычайно раздута. Их предки причинили всякого рода несправедливости таким людям, как Фемистокл, Аристид, Перикл, Фокион, Демосфен… А Сократ, от кого он погиб, как не от афинян?

— Эти хитрецы первыми прибегут на игры, только бы слышать тебя, божественный, — говорили приближённые. — И подожди: если власти будут упорствовать и не пригласят тебя, народ, может быть, поднимет ещё там восстание…

— Да, это возможно, — отвечал он. — А вы скажите все же вашим согражданам, чтобы они были снисходительны: я сделал все что мог, — обратился он к послам Олимпии.

— Главное, робеть не надо, божественный цезарь, — покровительственно говорили знатоки в искусстве, а когда оставались одни, помирали со смеху.

И всюду со speculatores[83] были разосланы оповещения о предстоящих выступлениях божественного цезаря, причём граждане строго предупреждались отнюдь не входить и не выходить из театра, пока великий артист исполняет свой номер: для цельности художественного впечатления нужна полная сосредоточенность. Некоторые города уже загодя высылали ему венки победителя. В числе блестящих подарков великий артист получил между прочим золотой венок от принцессы иудейской Береники, которая на пути в Рим захворала в Афинах.

При Нероне она не решалась ехать в Рим: до такой степени она боялась попасть в грязные лапы этого отвратительного «мясника», как выражалась она. Но теперь, когда его там не было, а в Иудее все больше и больше разгоралось кровавое восстание, она решила наконец осуществить свою мечту, увидать ещё раз того, кто так околдовал её душу. В исходе восстания она не сомневалась: Иудея будет стёрта римлянами с лица земли и Агриппа превратится в лучшем случае в римского наместника в Иерусалиме…

Нерон был чрезвычайно польщён даром прекрасной царевны и отправил к ней в Афины особое посольство с выражением благодарности артиста и пожеланием ей скорейшего выздоровления: он будет счастлив петь перед ней. Но посольство уже не застало царевны: желая посоветоваться с опытными врачами в Риме, она отбыла туда морем. Может быть, в другое время Нерон и оскорбился бы, и нашёл бы это подозрительным, но теперь он был слишком занят искусством, а его окружение жестокой борьбой вокруг работ на Коринфском перешейке: заниматься прекрасными принцессами было не время…