У старого Лина собралось несколько единоверцев. Среди них были и омрачившийся, потухший Пётр, и только что выпущенный из тюрьмы Павел. Заключение и годы очень сказались на нем. Он озлоблялся. Иерусалимцы никак не оставляли его в покое. В долгу он не оставался и, беседуя с близкими, как Лука или верный Тимофей, он жестоко нападал на этих плохих работников на ниве Божией, на этих злых собак, искалеченных[71] изуверов. Приход Господа недалёк, а они баламутят верных хуже злейшего врага дела Божия. И он то мечтал уйти в Испании, которые не слыхали ещё доброй вести, то бросить все и возвратиться в Филиппы. Лидия не забывала его и недавно прислала ему тёплой одежды и денег. Но и там дело не ладилось: вечные ссоры между диакониссами Евходией и Синтихеей вносили смуту в жизнь общины. А тут, в Риме, ему явно делать нечего. Тут правит всем сатана. Обычным состоянием Павла теперь было раздражение. Только Лука да Тимофей умели переносить его, а другие старались отойти подальше, а то уходили из церкви и совсем…

И теперь Павел раздражённо защищался против иерусалимцев, не замечая, что он повторяет вещи всем давно известные из его же посланий.

— Ну, пусть я безумен, — с горечью говорил он. — Согласен. Так вы, мудрые, должны покорно перенести моё безумие. Вы должны быть снисходительны к безумным. Тем более, что снисходительны же вы к тем, к болтунам, которые обращают вас в рабов, которые выманивают у вас деньги, а затем, надутые спесью, вас же бьют по лицу… И раз у нас вошло в обычай воспевать хвалу себе, так и я могу воспеть хвалу себе. Все, что они о себе могут сказать, то могу сказать и я: они иудеи и я иудей. Они происходят из рода Авраама и я тоже. Они посланники Христа, а я много больше. Больше, чем они, я сидел в тюрьмах, чаще, чем они, я пренебрегал смертью. Моя власть тоже от Бога…

Лин уныло вздыхал. Пётр, который не любил и не умел препираться, молчал, ему было тесно и душно и он не знал, куда деть глаза. Нет, нет, тогда, в Капернауме, было в тысячу раз лучше! И как, кто затянул его в это болото злобы? Воистину, силён лукавый!.. Лука, как всегда в таких случаях, старался спрятаться в свои думы о том, что он тихонько от всех писал. Тимофей всей душой сочувствовал Павлу, который у него был всегда и во всем прав.

— Да, — продолжал Павел горько. — Издали мы всегда восхваляли вас, общину римскую, и ставили вас прочим в пример, но вот мы уже два года среди вас и что же мы видим? Раздоры, как везде. Богачи ваши не заботятся о бедных и превозносятся богатством своим. Вот недавно пришёл ко мне один из ваших, торговец Пуд, и давай стенать: никогда ещё в жизни не произнёс я правдивого слова, но со всеми говорил лукаво и свою ложь выдавал за истину… А повздыхав, опять за своё. Пословица говорит, что легко портится вино в бочках наполовину пустых — так и дьявол легко торжествует над вашими половинчатыми душами. И до чего дошло, прямо слушать совестно!.. Один из ваших, богач, — не будем называть его имени, — отказывает в гостеприимстве путешествующим братьям: ему противно быть в дружелюбии со всеми этими нищими и бродягами да и приятели смеяться будут, и вигилы станут коситься. И едет на пиры к богатым язычникам, и чванится нарядами своими и рабами, а жена, злоязычная болтушка, в доме все вверх ногами ставит. А, да что тут говорить! — безнадёжно махнул он рукой.

Дверь осторожно отворилась и вошёл брат Урбан, бывший гладиатор, кривой, весь в рубцах.

— Там пришли два иноверца, — сказал он Лину. — И говорят, что ты позволил им навестить тебя на дому.

— Да, да, — обрадовался Лин, довольный, что хоть кончится это злое препирательство. — Пусть войдут. Это тот самый, что дал золота вдове Перценния, — пояснил он своим.

— А кто он? — послышались недоверчивые голоса.

— Этого я не знаю, — отвечал Лин. — Добрый, видно, человек.

Лица омрачились. Надо быть с чужими поосторожнее. Опять привяжется начальство и опять погонит из города всех вон. Нет, этот Лин очень уж прост!

— Позови, позови, — повторил Лин Урбану. — Какая беда?

Через несколько минут Язон с Филетом вошли в горницу. Обменялись приветствиями. И Лин, смущённо улыбаясь, проговорил:

— А вы уж будьте добры, скажите, кто вы… А то некоторые у нас смущаются…

— Я — Язон, сын Иоахима, которого вы, конечно, все знаете, а это мой друг Филет, — отвечал Язон, чуть покраснев: среди этих бедняков ему, самому богатому человеку Римской империи, было совестно своего богатства. — Мы не мыслим против вас никакого зла.

Все обменялись украдкой взглядом: Иоахим был явным отступником от закона, и все иудеи ненавидели его. Но Лин был удовлетворён: если уж такие неверы стучатся в их двери, значит, чувствует мир силу Господа! И он ласково усадил гостей.

— Так вот мы хотели бы узнать, в чем ваша вера, — сказал Язон и опять чуть покраснел: он не любил говорить на людях.

Все глаза сразу обратились на Павла: кроме него никто не мог бы поговорить об этом с чужаками. Пётр смущённо потупился. Павел гордо сверкнул своими горячими глазами и выпрямился.

— Я готов изложить перед вами основы веры нашей, — сказал он с достоинством. — Постараюсь быть краток. Потом, постепенно, из бесед с братьями вы узнаете и все. Итак, слушайте…

И он заговорил о вере, которую он исповедывал и которая за время его заключения в Риме опять и опять претерпела новые изменения, которые теперь — по мере того, как он говорил он становился все оживлённее, — выявлялись совсем неожиданно не только для верных, но и для него самого.

— …Этот мир — царство сатаны и его сил, наполняющих воздух, — говорил он. — Царство святых, напротив, будет царством света. Святые святы не по своим заслугам — до Христа все были врагами Христа, — а по той милости Божией, которая выразилась в послании к ним Христа. Его кровь, пролитая на кресте, стирая грехи, примиряет с Богом всякую тварь и водворяет мир, как на земле, так и на небе. Сын — это образ невидимого Бога, перворождённый из всей твари. Все было создано в нем, им и для него, как небесные, так и земные вещи, видимые и невидимые, троны, власти, все. Он был прежде всех веков, и все существует только в нем. Он и церковь образуют одно тело, в котором он — глава. Как всегда, он занимал во всем первое место, так это будет и по воскресении. Его воскресение — это начало всемирного воскресения. Полнота божественности обитает в нем телесно… Иисус есть как бы Бог человека, нечто вроде первого властелина творения, поставленного между Богом и человеком. Христианин, принимая часть в Иисусе, наполняется, как и Иисус, полнотой божественности, то есть, как говорят эллины, плеромой…

— Учение о плероме я слышал ещё в Александрии, — проговорил Филет, когда Павел победно осмотрел всех этих неучей, осмеливавшихся восставать против него. — Но я, главное, хотел бы слышать подробнее о том пророке, которого вы ставите между Богом и человеком: когда он жил, где и что делал и какова была судьба его?

Павел довольно сбивчиво и отвлечённо заговорил о Мессии, вставшем незаметно среди иудеев при Пилате и им распятом. Событие это тогда в бурях иудейских прошло совершенно незаметно, и только потом, волею Господа, все стало человечеству открываться. Сам Павел, бывший в то время в Иерусалиме, никогда не видывал Мессии — только потом, долгое время спустя, Мессия явился ему на дороге в Дамаск и повелел ему делать дело Его… И по мере того, как Павел, наводимый Филетом на рассказ о жизни Мессии, говорил, глаза Филета становились все шире и шире. Живя по поручению Иоахима в Иерусалиме, он заинтересовался рассказами о погибшем там галилеянине, собрал о нем, какие мог, сведения и записал их. И вот вдруг из наивного, милого, несчастного галилеянина каким-то волшебством за несколько десятков лет вырос Мессия, освободитель человечества, и в уста его уже вложены мысли александрийцев о плероме и всяких других премудростях, о которых бедный галилеянин совсем и не подозревал! А сам он уже судия мира, который вот-вот придёт на облаках под звуки золотых труб для последних решений в судьбах мира… Филет не мог выговорить ни слова. На Павла он смотрел, как на одного из волшебников, которые совершили чудо этого невероятного преображения…