— Все становись откачивать воду!.. Живо!..

Заработали ведра. Берег нарастал. Бешено качаясь над носом корабля, приближалась гавань. Правее виднелся уже Неаполь, Капри и хмурый Везувий. Люди выбивались из последних сил. Но спасение приближалось, и среди бешеных волн с белыми пылящими гребнями неудержимо нарастала радость… Павел все ещё не верил себе. Издали с ведром в руке на него смотрел бородатый Аристарх, наивный и суеверный: он видел молитву Павла и видел чудо спасения. И в чёрных глазах его стоял восторженный ужас…

Уже над самым носом «Кастора и Поллукса», казалось, качался многоцветный и шумный Путэоли, и так спокойны были недвижные мачты судов в уютной гавани. Люди не ходили уже, а летали по полуразбитому судну. Жизнь им была уже возвращена. И когда наконец, шатаясь, все бросились с опротивевшего до последней степени, вонючего судна на набережную, молодой моряк, стоявший рядом с обессилевшим Павлом, крикнул на берег:

— Чуть не пропали, вот истинное слово! И не помолись я Кастору и Поллуксу, не видать бы мне тебя больше, жёнка!

Молодая, миловидная женщина с двумя детьми, стоявшая на набережной, весело крикнула ему:

— Да и я вот с детьми только что из храма! Павел посмотрел на них мутными глазами, полными бесконечной усталости.

— Ну, идём, — проговорил, положив ему на плечо руку, центурион. — Доехали-таки… Ну, не думал я ещё раз увидеть Италию…

Месяц проходил за месяцем, но никакого следа Миррены не обнаруживалось. Эринна втайне огорчалась, что её мечта о тихой жизни в солнечном уединении Тауромениума не осуществилась, что муж и сын предпочитают своему белому дворцу над синей гладью морей эту кровавую римскую клоаку, но близость их доставляла ей столько радости, что она терпела Рим даже и теперь, когда было бы так хорошо подышать ароматным воздухом весны вдали от кровавой комедии римской жизни…

А комедия продолжалась. Когда у Августы Поппеи родилась дочь, Нерон сходил с ума от радости. Сенат превосходил самого себя в низкопоклонстве по этому случаю и все выносил постановления о всяких молебствиях и праздниках. Кассий, человек старого закала, наконец не вытерпел и в заседании курии заявил, что если приносить богам за их благосклонность столько благодарственных молебствий, то не достанет и дней в году на эти дела, и что поэтому следует, чтобы были дни священные и дни будние, чтобы божественное почиталось, но не было бы помехи и делам человеческим. И, как всегда в таких случаях, около старика образовалась пустота: если молния с Палатина ударит, то чтобы как грехом не задела. «О, души, наклонённые к земле и не заключающие в себе ничего небесного!» — воскликнул по этому поводу один молодой поэт, наивно уверенный, что такими восклицаниями можно что-то сделать… Когда вскоре ребёнок Поппеи умер, Нерон впал, казалось, в мрачнейшее отчаяние и, как всегда играя роль, делал трагические жесты и высказывал пышные слова о своей скорби на удивление городу и миру. Сенат сейчас же определил умершей крошке почести богини, храм и жреца…

А на дальнем востоке шла упорная и кровавая борьба с парфянами. Несмотря на то, что во главе римских легионов находился Корбулон, победитель хавков в Германии и царя армянского Тиридата, а помощником его был известный Тиверий Александр, племянник знаменитого Филона, дела там шли плохо. По распоряжению Нерона в Риме производились, однако, приготовления к триумфу полководцев: незачем тревожить народ дурными вестями…

Сам же владыка ни о чем не беспокоился. То гонял он на квадриге по кругу большого цирка, во всем подражая настоящим кучерам, то распевал всякие штуки под звон своей кифары, то шумно пировал в садах Тигеллина. По берегам пруда были выстроены для этого пира лупанарии, в которых ожидали посетителей самые знатные женщины Рима. Тут же бесстыдно кривлялись совершенно голые проститутки… За несколько дней перед этим Нерон вышел замуж — какое было это торжество! — за своего любимца Пифагора. На новобрачной — то есть на цезаре — была надета фата огненного цвета, выставлено было для всеобщего обозрения её приданое, брачное ложе и все, что полагается…

А попутно, кстати, летели головы с плеч. Ползали тёмные слухи о всяких заговорах. Город был наводнён летучками. Гладиаторы в городе Прэнэстэ сделали попытку уйти от своего страшного ремесла, но были схвачены солдатами. В народе поползли слухи о новом Спартаке, который точно так же бежал из гладиаторской школы в Капуе с семьюдесятью гладиаторами, а потом, собрав вокруг себя тысячи рабов, громил с ними Рим в течение двух лет… Чуя близкую беду над возлюбленным, бедная Актэ плакала, но «божественный» не обращал ни на что внимания и, когда его расчёты на сокровища Дидоны не оправдались, он приказал взять во всех храмах статуи богов из золота и серебра и все дары и отправить все это на монетный двор: раз нужно, значит, нужно. И опять и опять жаловался он близким на неказистый вид старого Рима: немыслимо порядочному человеку жить в этой грязной трущобе!.. Актэ слегла от горя: она уже слышала тяжкую поступь Рока. Узнав о её болезни, Эринна — она не раз встречала тихую маленькую гречанку и полюбила её — послала ей с Мнефом каких-то трав, которые помогли ей самой, когда она болела, горюя по Язону.

Мнеф явился во дворец. Любопытными глазками своими египтянин ещё и ещё раз осматривал это роскошное гнездо кровавых безумств. Мнеф был доволен своим положением в жизни, но он был не прочь шагнуть и повыше. Он решительно ни во что не верил, кроме своих личных утех, но играл только наверняка. Тут, в этом тяжёлом дворце, больше чем где бы то ни было, чувствовалось, что в жизни позволено все, — будь только дерзок. Можно, конечно, и голову сломать, но это удел дураков.

Караулы с рук на руки передавали египтянина, поверенного самого Иоахима, пока он наконец не очутился перед покоями маленькой Актэ. Его встретила прелестная девушка с льняными волосами и прекрасными, застенчивыми глазами, которым страх перед незнакомцем и желание улыбнуться придавали такое милое, детское выражение. Мнеф, большой ценитель женской красоты, не мог не любоваться ею.

— Маран ата, — тихонько уронила красавица.

Мнеф сразу ухватился: это было то самое приветствие, о котором спрашивал его на берегу Родана Язон.

— Маран ата, — так же тихо, с улыбкой отвечал он. Она радостно вспыхнула.

— Так господин из наших? — уронила она.

— Как видишь… Но не могу ли я видеть Актэ?

— Госпожа лежит и никого не принимает, — отвечала девушка.

— Я как раз принёс ей от Эринны лекарство, — сказал Мнеф. — Вот, возьми… И передай, что надо сделать из трав этих отвар и пить утром и вечером горячим. И все пройдёт. Моя госпожа тоже очень страдала, но оправилась после этих трав, благодарение богам…

Та вскинула на него свои прелестные глаза.

— Каким богам? — с удивлением проговорила она. — Есть только один Бог…

«А-а, иудейка!» — подумал Мнеф и снова сразу захватил положение.

— А может быть, тут у стен есть уши? — тихо сказал он. — Надо быть осторожным и преждевременно ничего не открывать…

— А ты будешь завтра на собрании верных, господин?

— А разве оно назначено на завтра? Я не слыхал. Дело в том, что я только что возвратился из Тринакрии, куда ездил по делам господина, и ничего ещё не знаю. Где оно будет?

— На этот раз у Андроника… Тут во дворце есть двое-трое наших. Они обещали взять меня с собой. Если ты не знаешь, как пройти, заходи за нами и пойдём все вместе.

— Хорошо. А как тебя спросить?

— Меня зовут Миррена, — отвечала она и, смутившись, поправилась: — Раньше звали Мирреной, а теперь Марией…

«Гречанка, — подумал, Мнеф. — Ничего не разберёшь».

Они уговорились встретиться около золотого Миллиария, на форуме, в одиннадцать часов дня[57], и Мнеф пошёл домой. И вдруг остановился: но ведь Мирреной зовут ту девушку, которую ищет Язон! А что, если это она и есть?! И сейчас же в душе египтянина само собой выскочило решение: молчать — молоденькая гречанка поразила его своей необычной красотой. А через неё он узнает и что такое это их «маран ата». Осторожность, осторожность, осторожность…