Язон с мягкой улыбкой своей — отец впервые заметил у него эту улыбку — вдруг обнял его.

— Дорогой мой отец, я люблю тебя, — сказал он тепло. — Я знаю твоё сердце. Я знаю, что ты любишь меня… Но… но… — вдруг опять улыбнулся он, — не думаешь ли ты, что забот Миррены об устроении мира довольно для нашего дома? Я уже её почти и не вижу, так она старается. А когда увижу, плачет: я не иду за ней, я думаю не так, как надо, я погибаю… Пусть уж лучше она займётся этим делом, а я… Нет, не золотая диадема владыки мира нужна мне… А уж если ты непременно хочешь сделать мне очень хороший подарок, то подари мне…

— Ну… ну…

— Бочку!

— Ты бредишь? Какую бочку?

— Бочку Диогена, милый мой отец, — ещё теплее отвечал Язон. — Отец, мир так безмерно богат и так бесконечно прекрасен — ты помнишь то утро на берегу озера гельветов и ту Гору? — что променять его на окровавленный трон цезаря значит заключить очень уж невыгодную сделку… Я не хочу её… Вот ты видел моего паучка — он посреди своей паутины мне ближе и дороже римского сената… А вот, посмотри, на кончике листа повисла дождевая капля — посмотри, как играет она на солнечном луче: то синяя, то белая, то золотая, то красная, как рубин… Почему она так играет? Кто научил паучка делать так совершенно своё дело?.. О чем говорят ночью звезды в глубине неба?.. Познать все это, «пустыни зыбкие изведать небосклона», понять хоть немножко душу свою, это величайшее из чудес вселенной, — все это для меня в тысячу раз радостнее, чем председательствовать в курии, когда она творит беззаконие, — а иного она и творить не может, — терзать живых людей на потеху толпе бездельников, гнать их в кровавые бойни, из которых никогда ничего не выходило и никогда ничего не выйдет… Я понимаю моего милого Филета. Я понимаю даже Плиния, хотя и знаю, что его усилия проникнуть в тайны мироздания тщетны. Я понимаю Демокрита, который занимался добыванием соков из всевозможных растений и всю свою жизнь провёл среди трав и металлов. Я понимаю Евдоксия, который до глубокой старости прожил на высокой горе, наблюдая движения светил. Я понимаю даже Хризиппа, превосходного в диалектике, который, чтобы его работа шла успешнее, трижды принимал эллебор; но мне непонятны, мне чужды все эти глупые военачальники, которые истребляют друг друга из-за горсти праха. Мне очень больно, что я огорчаю тебя: это ведь мечта всей жизни твоей. Мне следовало бы, может быть, предупредить тебя раньше. Но мне не хотелось отнимать у тебя эту игрушку: ты был так доволен. А теперь пришло время нам игру эту кончать. От всей души говорю тебе, милый отец: мне нужна только бочка…

— Но… богатства, которые я собрал? — повесив голову, проговорил Иоахим. — Ты отказываешься и от них?

— Но что же интересного в этих кучках праха, ми-лый отец?

И он с улыбкой смотрел, как паучок, ловко перебирая лапками, натягивал свои канатики, как крепил их, как все красивее и красивее делалась его серенькая звёздочка…

Иоахим исподлобья смотрел на исполненное покоя прекрасное лицо сына. Минуты эти, казалось, были крушением всей его жизни: он отдал жизнь призракам. Но в то же время где-то глубоко в этой душе уже рождалась мысль, что Язон по-своему прав, что просто не стоит возиться со всей этой кровожадной, вонючей сволочью, что жучок, спрятавшийся в янтаре, которого привёз Язон из своих странствий, избрал, пожалуй, благую участь. Конечно, если бы Язон принял диадему владыки Вселенной для блага её, он был бы велик, как та гора, но, пренебрежительно отбросив ногой эту диадему он ещё больше, ещё выше!..

Но странно пусто стало вдруг в безбрежной жизни Иоахима… В душе шла последняя борьба. Может быть, теперь, когда сын отказался, не откажется та, гордая, прекрасная, подняться на Палатин с ним?.. Но сейчас же потухла и эта мечта: сын прав — цель не стоит усилий…

— Нет так нет, как хочешь, — сказал он взволнованно. — Ты для меня достаточно хорош и без диадемы… Так пусть Береника с Титом, — зорко глядя в лицо сына, добавил он, — поднимутся рука об руку на Палатин…

По лицу Язона пробежало тёмное облачко, но он не сказал ничего. Вдали, где-то близ Форума, послышался вдруг взрыв яростных криков…

В тот же вечер Домициан временно, до прибытия Веспасиана, вступил в исполнение обязанностей цезаря. Он перебрался в Золотой дворец и стал насиловать замужних женщин и девушек. Наложник Вителлия, Азиатик, который спасался от своего владыки в Путэоли, где торговал поской для солдат и подёнщиков порта, был по высочайшему повелению распят…

Народ ликовал…

Надеясь на чудо Иеговы, Иерусалим погибал в страшных муках. Люди рылись в старых навозных кучах. Мертвецов складывали поленницами в уже вымершие дома и запирали. Невероятный смрад душил весь город. Римляне вновь подымали страшные рыжие валы и для осадных работ вырубили все парки и сады вокруг Иерусалима на многие стадии вокруг. Тараны стояли уже под самыми стенами Антонии… Иудеи бешено бросились на них, чтобы сжечь, но были отбиты. С башни и стен летели на римлян камни, горящие головни, куски железа, но, прикрывшись черепахой, они неустанно ломали чудовищные камни…

Совершенно неожиданно им оказал огромную помощь сам Иоханан. Он снова повёл против их валов подкоп, но в этот подкоп рухнула последняя стена, защищавшая город. Римляне в бешеном порыве бросились в пролом, но иудеи загородили его грудью. Тит ободрял истомлённых калигатусов и обещал: тот, кто останется жив, будет начальствовать — свободных мест останется немало, — а тот, кто падёт, получит завидные почести. И солдатня лезла на стены, бешено рубилась — и погибала…

И в городе, и в римском лагере царило нервное напряжение: вот-вот… И вдруг в три часа ночи, когда за горами черкнула уже зорька — была середина июля, и солнце вставало рано, — в предрассветном сумраке от Антонии возбуждающе зазвенела труба. Тит во главе отряда отборного войска бросился к Антонии: оказалось, что отряд смельчаков, человек двадцать, воспользовавшись крайним утомлением гарнизона, ворвался в пролом и перебил караул. Тит от башни, пылая, бросился к храму. Но пробиться он не мог: иудеи в отчаянии стали на его пути неприступной стеной. И после ожесточённой сечи они оттеснили римлян к башне…

И вдруг страшная весть: в храме впервые, за долгие века за неимением агнцев остановилось жертвоприношение!.. В городе поднялся плач. Иегова отвернулся от своего народа. Римляне бешено в треске оружия рвались вперёд…

— Ну, Иосиф, начинай опять…

Иосиф стал среди леса крестов, на которых гнили распятые, в соответствующую позу и, подняв своё розовое личико, начал речь к изнемогающим сородичам. Прежде всего он жестоко обличил их в грехах.

— Оттого-то сам Бог вместе с римлянами и приближает очистительный огонь к храму, — говорил он, — и огнём очищает обременённый столь ужасными злодеяниями город…

Иудеи со стен покрыли праведника ругательствами, но розовое личико посланника Господня было ясно и безмятежно…

Некоторые упорно смотрели в небо, ожидая вмешательства Иеговы, но огромное большинство шарило страшными глазами, где бы найти хоть чего-нибудь поесть. И жевали сгнившее сено пополам с навозом, старую кожу со щитов, старую обувь… И вдруг в жарком вонючем воздухе потянуло запахом жаркого. Дым поднимался из дома богача Элеазара. Толпа бешеных зелотов, гремя оружием, ворвалась в дом. Красивая и рослая дочь Элеазара, Мириам, превратившаяся теперь в скелет, без сил прислонилась к стене.

— Что ты ела?.. Показывай!..

Она молча указала на стол. По впалым щекам катились тяжёлые слезы. Она вся дрожала… В глиняном блюде лежало поджаренное, зарумянившееся мясо, от которого приято пахло.

— Козлёнок?.. Где ты взяла его? Говори!..

Засверкали мечи и кинжалы…

— Это… маленький сынок… мой…

Мгновение оцепенения, и зелоты с сумасшедшими лицами, толкая один другого и падая, бросились вон…

Рыжие валы, как гигантские чудовищные змеи, медленно и грозно ползли к храму. Иудеи, больше похожие на тени с огромными, страшными глазами, зажгли галереи, соединявшие храм с Антонией. Римляне зажгли их со своего конца… Сизый дым окутал своими нежными пеленами златоверхий храм…