Выгоды этого предприятия обратили на себя внимание многих. Так, некто Ониас, сын иудейского первосвященника, построил в Египте при помощи царя Птоломея Филадельфа храм Иеговы: царь надеялся, что иудеи — их Александр Македонский выселил в Египет в большом числе — будут ему при храме ещё вернее. Но дело не пошло. Несравненно неприятнее для иерусалимцев было соперничество храма, выстроенного в Самарии, на горе Гаризим, сектой самарян ещё при Александре Македонском. Но и сихемский храм соперничать с иерусалимским не мог: в Иерусалиме за храмом стояла многовековая традиция…

И под сенью древнего храма, в самом сердце иудаизма, маленькая общинка усердно разрабатывала основы своей как будто старой, но как будто и новой веры, шла вперёд ощупью и все, что в тёмных усилиях своих, с великими на все стороны спорами находила, то выдавала — так ей самой казалось — за слово Божие…

…Как всегда, собрались во дворе дома Иакова, у Рыбных ворот, под старым орехом. Солнце склонялось уже к закату, и вся золотая была земля. Город шумел ровным, как море, шумом. Иаков, закрыв глаза, сидел на камне, а остальные — собралось человек двадцать — расположились кружком на тёплой земле. Пётр был задумчив и лицо его — он очень постарел — было утомлено и грустно: нет, не вернётся, знать, доброе старое время!..

— Так привязались, что едва отбился, — рассказывал один из верных, нестарый человек с лицом аскета и буйными, грубыми волосами. — Ежели, кричат, был он Мессией, так как же принял он такое страдание? А я говорю — так, бывало, Варнава говаривал, — что для того-де и пострадал он, и всякое поношение принял, чтобы быть потом наиболее прославленным. Невинный, он принял на себя наши грехи и страданиями своими искупил их…

Иаков с усилием двигал своими кустистыми бровями. Он не любил эти мудрствования и был не способен к ним. Пётр в молчании печально дивился, как разрастается вокруг слова милого рабби чертополох этот: ведь никогда ничего подобного рабби не говорил! Откуда же берут они все это? А они брали со всех сторон, часто даже от врагов. Часто в спорах враги открывали им какую-нибудь новую точку зрения в деле, новую подробность, которая им приходилась по сердцу, и они быстро схватывали добычу, делали её своей и были вполне убеждены, что они сами это нашли, что это им самим открылось. Так бывает во всех умственных течениях, и, странное дело, до сих пор люди не замечают, что всякая «истина» их создаётся общими усилиями, как её друзей, так и врагов…

— И опять пристали: так что же, нужен старый закон или не нужен? — продолжал тот. — Нужен, говорю. Но закон, говорю, дан совсем не для того, чтобы он был исполнен, а, напротив, чтобы его неисполнимостью вызвать в людях горячее желание скорейшего пришествия Спасителя. Закон нужен для того, чтобы он подготовил людей к принятию Мессии. Павел говорит верно: в костылях закона верным нужды нет, они свободны…

По собранию прошло движение: это было больным местом в Иерусалиме. Упоминание имени ненавистного Павла было тут бестактностью. Недавно приходившие из Галатии братья с великой обидой и негодованием рассказывали, как зло выступал там Павел против иерусалимских старцев. Он ядовито обзывал их высшими апостолами, сравнивал их со змеем, прельстившим Еву, называл врагами Божиими… И Пётр, тоже там бывший, с печалью подтвердил все это…

— Так пусть тогда он начисто и раз навсегда объяснит нам, — вдруг густо покраснев, проговорил Иаков, — зачем же он даёт верным священные книги иудеев, если Спаситель наш отменил их? Ага!.. Запутался, а других вести хочет… Ему бы набрать побольше сообщников вокруг себя, а там хоть трава не расти. И вот попустил же Господь, чтобы в нашу среду вторгся этот старый гонитель наш!..

И он, скорбно вздохнув, с упрёком взглянул в небо.

Рассказчик, поняв, что он попал не в тон, — он был из Антиохии и в среде верных человек новый — смутился…

И все с ожесточением выступили против Павла. Иаков молчал и все значительно поводил бровями. Он не любил таких споров и разговоров. Но чего надо держаться, он и сам в глубине души не знал. Иногда учение погибшего брата его представлялось так, иногда иначе, и нельзя было понять, где правда. Даже сам образ брата — в глубине души Иаков как-то не мог хорошенько поверить, что он был в самом деле Мессия, Спаситель, — становился все более и более смутен и противоречив, и никак нельзя было отделить уже в нем правду от непрерывно растущей легенды…

— Идут слухи, что Павел собирает со всех церквей своих деньги и послов сюда, к нам, — сказал, помолчав значительно, Иаков. — И будто и сам он хочет с послами приехать. Он, видно, хочет, как Симон Гиттонский, деньгами купить нас. Правда, нужда у нас тут большая и помощь верных была бы нам как нельзя больше кстати, но… будем мудры, как змеи, с ним! Это человек великой хитрости, не знающий простоты Господней. Он прежде всего власти ищет. Смотрите, не поддавайтесь обольщениям его! Какой он апостол, какой учитель, если он Мессию-то и в глаза не видал?..

За низким каменным забором послышался вдруг шум. Все с любопытством привстали: серединой улицы на пышных носилках, которые несли восемь рабов, тихо колыхались пышный Агриппа с прекрасной Береникой. Рядом с носилками поспевал Иосиф бен-Матафия. На молодом лице его был испуг, а Агриппа, слушая его, чему-то весело смеялся. Все нововеры, скрепя сердце, низко склонились перед владыками, ибо в Писании написано: «Бога бойтесь, царя чтите». Но сердце бунтовало против этого наружного смирения: ненавистны были сердцу иудейскому этот проклятый вероотступник и эта блудница, возлежавшая с ним на пышном ковре! Ни Агриппа, ни Береника нововеров даже и не заметили…

Солнце в пышности необыкновенной садилось за уже потемневшей Голгофой.

Вдали, с пологой возвышенности, открылся вдруг вид на Иерусалим. Победно сиял храм. Хмурилась тёмная громада Антонии. Нарядные башни и зубчатые стены опоясывали город со всех сторон и издали он казался грозным и неприступным. И Павел невольно остановился: так неужели же он так и не возьмёт эту страшную цитадель мёртвого закона? Неужели же он не приведёт омертвевшие сердца эти к свободе?.. Ему искренно казалось, что он действительно ведёт людей к свободе… Ответа не было. Стало жутко. И он перед видением страшного города из всех сил дал себе слово: держать себя в руках, идти на все, покориться — пока. А там видно будет. Бой будет долог и жесток, и смутны дали жизни… Он обежал своим угрюмым взглядом лица спутников, и первое, что ему бросилось в глаза, было лицо Теклы: не на священный город смотрела женщина, а на него, и в глазах её было обожание. Он не мог решиться снова оттолкнуть её и оставить в Эфесе. Ему было уже пятьдесят. Всегда болезненный, в последнее время он стал прихварывать особенно часто, и среди сумятицы и холода мира близость этой молодой женщины, которая умела только восхищаться им, трогала его и грела… А за ней виднелось тихое, умилённое лицо верного Луки, который восхищался великим городом, сверкающим вдали. Взволнован был и всегда молчаливый, всегда покорный Тимофей, да и послы от общин. Для них, иудеев по большей части, это был старый Иерусалим, вершина всей их истории и славы, а для новообращённых — колыбель их веры, город чудес, киот их спасения…

— Ну, идёмте, — сказал Павел и подавил вздох: кто знает, на что зовёт он их и на что идёт сам? — Теперь уже недалеко…

И в торжественном молчании они продолжали путь. Встречные оглядывали путников и иногда обменивались с ними старинным приветствием. А белый город, качаясь на шагу, тихо надвигался им навстречу…

— А что это спутники твои рассказывают о пророчестве какого-то Агаба?.. — тихо спросил Павла шагавший рядом с ним Филипп, маленький, худенький, похожий на чахлого воробья.

Павел немного смутился. Напоминание это теперь, на пороге Иерусалима, показалось ему дурным предзнаменованием.

— Да какое же это пророчество? — усмехнулся он. — Никакого пророчества тут нет. Подошёл он ко мне, снял с меня пояс мой, повязал им себе руки и ноги и говорит: человек, которому принадлежит этот пояс, будет так повязан в Иерусалиме… Может, предостеречь меня хотел, попугать, чтобы я не ходил…