— За здоровье божественного цезаря! — слышалось со всех сторон. — Bene vobis!..
И звенели чаши…
Сотни красивых рабов-мальчиков, длинные шелковистые волосы которых говорили о их особом предназначении служить для любовных утех, сновали между столами. Тут были музыканты, плясуны, плясуньи и могучие гладиаторы с блестящими от масла телами… С высоких потолков беспрерывно сыпался дождь свежих роз. В высоких золотых курильницах сизыми струйками курился горевший янтарь, любимое благовоние Нерона… Торжественно гремела музыка…
За императорским столом возлежал Нерон — он немножко осовел после свидания с Агриппиной, — пышная, пылающая Агриппина, весёлый и, как всегда, накрашенный Ирод Агриппа II и его победно сияющая красотой сестра Береника, на которую смотрели со всех столов. Императрицы Октавии не было: она сказалась нездоровой. После бесконечного ряда всяких кушаний и напитков — гостям было уже подано семь тысяч всяких птиц и более двух тысяч рыб до драгоценной краснобородки и мурен включительно — все ждали появления знаменитого «Щита Минервы», блюда, придуманного знаменитым обжорой Вителлием-младшим. Оно делалось из печёнок клювыша, павлиньих и фазаньих мозгов, языков фламинго и муреньих молок. Для приготовления его была под наблюдением самого Вителлия выстроена на открытом воздухе особая печь. Стоило оно безумных денег, и это было одним из самых привлекательных качеств его: чем безумнее, чем невозможнее, тем лучше.
И вот, наконец, широко распахнулись двери и под резкие, торжествующие звуки труб появилось знаменитое блюдо. Вителлий так и замер: что-то скажет божественный? Цезарь первым отведал от «Щита Минервы». На лице его появилось вдруг выражение, как будто бы он слушал далёкую музыку. И отведал ещё раз… И ещё… И, наконец, по лицу его разлилась улыбка, и он, отыскав немножко уже пьяными глазами среди пирующих Вителлия, поцеловал кончики пальцев. Вителлий — он вспотел от волнения — был на седьмом небе. Со всех сторон пирующие торопились принести ему поздравления… А Нерон сам накладывал уже диковинной стряпни и Агриппине, и дорогим гостям. Но в голове его была муть и зевота разрывала его, Агриппина с загадочной улыбкой смотрела в это толстое прыщеватое лицо и думала: нет, пожалуй, без Локусты нам не разойтись….
— Ну, что скажешь, принцесса? — обратился Нерон к Беренике. — Правда, божественно?
— Несравненно, великий цезарь, — своим поющим голосом отвечала Береника. — Только у тебя во дворце и можно встретить такие чудеса. Ты замечательнейший из людей…
Но чёрные глаза Береники были холодны. Во всей вселенной, кажется, не было человека, который был бы ей противнее этого владыки мира. Не теми ужасами и грязью, которыми был переполнен сказочный дворец — род Юлиев ничем не мог удивить род Иродов, — а сам по себе, просто. Она содрогалась от отвращения в его близости.
— Агриппа, каково? А?
— Несравненно, божественный!
И Нерон — он переел и едва дышал — приказал рабам обнести «Щитом Минервы» все ближайшие столы, где возлежали почётные гости — наполовину, а то и целиком уже пьяные…
— Отстань, не хочу! — отмахнулся, весь в чаду, красавец Анней Серенус, возлежавший радом с Актэ. — Моя жизнь вся в твоих глазах, Актэ, — горячо говорил он беломраморной красавице. — Когда я не вижу тебя, я не живу… Для тебя я готов на всякое преступление…
Он говорил то, что должен говорить влюблённый, но так как все это, серьёзно или шутя, говорил он уже десяткам женщин, так как по опыту он уже знал, что после обладания все эти огненные слова погасают, как погасают ненужные факелы после пира, в жарких речах его звучала усталость, скука и холод, которых он уже не мог преодолеть…
— Я не верю тебе, — проговорила Актэ. — А ты вот лучше скажи мне — ты, как начальник вигилов, должен знать в городе все, — что это за новые люди появились в Риме, которые приветствуют друг друга непонятными словами: маран ата?..
— Не знаю, Изида сердца моего… Что это за люди?..
— Не знаю. Но мне говорили, что они могут помочь всякому несчастному человеку в горе его… Я ведь знаю, что ты, со всеми твоими богатствами и блеском, несчастен. Цезарь со смехом показывал мне твоё письмо к Сенеке. Ты напрасно истратил жар души твоей в этом письме: Сенека занят только собой. Но будь осторожен: цезарь смотрит в нашу сторону. Он может прогневаться на нашу слишком оживлённую беседу.
— Меньше всего на свете беспокоит теперь меня гнев цезаря, — зло отвечал Серенус и, рассеянно допив свою чашу, снова подставил её кудрявому мальчику, чтобы тот налил её крепким цекубом. — Они слишком злоупотребляют своей ролью Зевса-Громовержца и их громы перестали пугать…
— О, какой ты злой!.. — с тихим укором уронила красавица.
За соседним столом шёл вполголоса разговор совсем другого порядка: Петроний передавал Иоахиму последние секретные новости из провинций. Самая важная новость была в том, что в галльских легионах заметно было брожение, да и у старого Гальбы войска, говорят, слишком уж распущены…
— Вот как, — спокойно сказал Иоахим. — Наш друг Рабириа, значит, более прав, чем мне сперва показалось…
Ничего неожиданного для него в этих известиях, однако, не было: и в Испании, и в Галлии у него были свои люди, которым было поручено отвлекать — пока слегка — внимание божественного цезаря от того, что делалось в Риме.
— Да, это, увы, достоверно… Гальба получил хороший нагоняй здесь, а Виндексу будет послан отсюда. Но громы на расстоянии, а в особенности когда в твоём распоряжении есть несколько недурных легионов, я думаю, не особенно страшны… Впрочем, мы впали с тобой в ошибку: моё правило никогда за столом о делах не говорить…
— А чему это мешает? — улыбнулся иудей.
— Медики говорят: пищеварению… Впрочем, может быть, они и врут…
— Ну, будем говорить о других вещах: скажи мне, например, когда же ты женишься?
— Зачем?
— А закон Паппии Поппеи?[20]
— Божественный цезарь даровал мне jus trium liberorum[21]. И это вполне справедливо: моих детей я и сам пересчитать не смог бы…
— Вероятно, перезабыл адреса? — усмехнулся иудей.
— Помнить их совсем и не нужно, — сказал Петроний, пробуя «Щит Минервы». — С меня достаточно сознания, что я со своей стороны поспособствовал увеличению населения Римской Империи. Требовать большего — значит быть слишком уж суровым. Но… цезарь наш неудержимо зевает. Неужели он был так неосторожен, что перед пиром принёс жертву Киприде? И что подумает о нем Береника, splendida femina? Она в самом деле божественно хороша! Досадно только, что ваши иудейки отцветают так скоро. А божественный опять зевнул… Нет, он решительно невозможен… в своих невольных признаниях… Неужели же Береника?.. Нет, слишком жирно, — решительно проговорил он, ставя приговор «Щиту Минервы». — Я, впрочем, так и думал…
И, щёлкнув пальцами, он подозвал раба и, по римской моде, вытер жирные пальцы свои о его кудри.
Хор загремел прекрасную анакреонтическую песнь. Но его никто не слушал. И музыка, и хоры предназначались только для приятного увеличения опьяняющего шума. Под этот шум легче болталось с соседями, а в особенности с соседками на запретные темы.
— О, женщины! — засмеялся Педаний Секунд, городской префект, широкоплечий, краснолицый, с весёлыми глазами. — В «Ипполите» Эврипид справедливо упрекает Зевса за то, что тот, создав женщину, омрачил счастье людей… Впрочем, сказание о матроне эфесской[22], по-моему, тему эту совершенно исчерпало…
— А недавняя история с народным трибуном, Октавием Сагитта? — громко засмеялся Отон.
— На чем же кончилось у них дело? — внимательно смакуя кусочек «Щита Минервы», спросил через стол грузный Рабириа.
— История их, увы, слишком обыкновенна, — сказал Педаний. — Он соблазнил Понтию Постумию и вступил с ней, замужней женщиной, в связь, а затем стал уговаривать её бросить мужа совсем и обещал на ней жениться. Мужа она оставила, но, став свободной, от нового замужества отказалась: то отец не согласен, то предстоит ей другая, более выгодная партия и прочее. Он был в отчаянии. Они уговорились расстаться, но провести последнюю ночь вместе. Октавий ударом кинжала убил вероломную. Разумеется, он должен был сложить с себя должность трибуна и сегодня по закону о кинжальщиках приговорён к конфискации имущества и к ссылке на острова.
