Даже из этого первого весьма отрывочного отчета, полного альпинистской сдержанности, можно было легко сделать вывод о том, что это было действительно выдающееся восхождение двух достойных альпинистов, прошедших этот маршрут так, как должна ходить связка из двух человек.

Затем долгое время беседа велась на разные темы, коснувшись, например, эпизода, когда Том 27-го числа пытался на коленях подняться на Контрфорс Женевцев. Временами ему нужна была помощь. Грег, возвратившийся с заброски, был также без сил.

Оба, Эд и Джордж, высказали мне сочувствие, сказав, что мне не повезло и пропали мои шансы участвовать в третьей попытке; однако я не могу вспомнить, чтобы я при этой мысли чувствовал какое-либо разочарование. Как тогда, так и позже, на следующий день, когда я записал в своем дневнике: «Эд и Джордж отнеслись ко мне очень благородно, сказав, что я был в хорошей форме для восхождения и мне просто не повезло, что третья попытка не состоялась. Но после всего что я передумал, я чувствую лишь большое облегчение; дело сделано, а я прошел хороший маршрут».

В то время все, что я знал о третьей штурмовой группе сводилось к тому, что я надеялся в ней участвовать. Лишь впоследствии Джон поведал мне, что имел тайную надежду, что мы с ним осуществим третью попытку. Мы все хорошо понимали, что до вершины дошла команда, а не отдельные личности, хотя эти отобранные личности были достойными представителями команды. Другие работали с такой же нагрузкой (подвиг Джорджа Лоу: девять дней работы на стене, заброска и четыре дня, проведенные на Седле) заслуживают не менее высокой оценки, чем любой другой в экспедиции. Таково было мнение, высказанное неоднократно Джоном, и в этом был один из секретов его руководства. Его убеждением было также, что в «команду» входят те, кто боролся раньше нас и на чьих плечах мы взошли на вершину. Внезапно и без всякого повода (хотя он мог и забыть, по какому поводу) Эд как-то сказал: «Разве Меллори не было бы приятно, если бы он знал». Меллори погиб на Эвересте, и я думаю, что мы все чувствовали то же самое: мы входим в многочисленную команду. Теперь вершина была достигнута, и мы могли идти вниз.

«Разочарование может вползти позже»,— записал я. Позже, возможно, я буду думать: «Я был в хорошей форме, с кислородом и мог бы сделать это. Как жаль, что это был не я!»

Ни один альпинист, если в нем есть хоть капля человеческого, не может поехать к Эвересту без тайной надежды, что именно он может оказаться тем человеком, который будет стоять на вершине. Он будет, вероятно, худшим альпинистом, если не даст этой надежде украшать свои мечты. Он вообще не альпинист, если не надеется в гораздо большей степени на более широкий коллектив, участвующий в восхождении.

Мы говорили о Тенсинге. Как великолепно он себя вел! Хорошо, что шерп побывал на вершине. Джон послал его в первую очередь потому, что он проявил свои достоинства в предшествующем году с Ламбером, а в текущем году также в компании с Эдом шёл «как бомба», выражаясь альпинистским языком. Но он был выбран также (и это представляется мне гораздо более важной причиной) как шерп, как представитель всех шерпов, кто работал, а иногда и погибал на Эвересте. Без шерпов восхождение на Эверест не могло бы быть совершено. Таким образом, было правильно, что представитель шерпов стоял на вершине рядом с нашим представителем: Тенсинг играл одну из руководящих ролей в восхождении предшествующего года, а ещё раньше совершал как шерп заброску при восхождении с севера. «Всего наилучшего Тенсингу» выражало чувства тех, кто беседовал в эту ночь.

Это была странная ночь, когда мы наконец улеглись спать. Ветер не стихал всю ночь; бушевал по всему плато, рвал палатки, тянул и толкал их стойки, вдавливал внутрь и раздувал материю. Не было снега, который он мог бы швырять на палатки, но порой осколки льда звенели о скалы или стойки палаток. Я не могу дать более драматического описания разбушевавшегося ветра, поскольку я не был на Седле 24-го, когда ставились палатки и, без сомнения, имела место самая тяжелая борьба с ветром; я не могу дать основу для сравнения с условиями на северной стороне. Я не помню, чтобы ветер был больше чем весьма утомительное неудобство, но неудобством он, безусловно, был. Временами он меня будил, но все же я мог спать, и крепко спать, ибо я только значительно позже узнал, что Эд и Джордж спали с кислородом. Когда в 3 часа кончился кислород, они стали разговаривать. Я, конечно, их не слышал. Я ничего не помню, пока солнце, ворвавшись в симфонию ветра, залило огнем всю палатку. Я открыл рукав и посмотрел на восток, откуда оно освещало белый волнистый лед, покрывающий Седло. Слева маленький красный «Блистер» твердо держался против шквалов.

Здесь, на подветренной стороне, я чувствовал себя вполне уютно. Я посмотрел на часы — не было и шести, можно ещё полежать.

В 6 часов 30 минут я высунул руку за оставленным наружу примусом. Я сделал это по просьбе Тенсинга. Я протянул примус так, что при этом никому не пришлось покидать свою палатку, и стал ждать. Все безропотно ждали, пока золотые руки Тенсинга не вскипятили чай, принесенный нам широко улыбающимся на это раз Пазанг Футаром. Бедный Эд! Он всегда недолюбливал чай, даже в долине, и каждый раз требовал кофе. Затем мы перешли к супу, к которому каждый что-нибудь добавил, но без особого успеха. Забыв чувство долга, я взял немного изюма, сгущенного молока и несколько кусочков колбасы салями, к которой, однако, другие не притронулись. Аппетит у всех был неважный: мы слишком долго были на высоте более 6000 метров. Употребление колбасы было связано с трудными манипуляциями: отрезать кружок, очистить кожу, разрезать на куски, но я всё же проглотил несколько кусков и даже получил большое удовольствие.

Беседа продолжалась. Мы говорили теперь о родных и знакомых, о том, как рады они будут. Мои мысли весьма живо переносили меня к жене и семье, моему годовалому сыну. Но как счастлив будет каждый, что экспедиция закончилась счастливо и успешно!

Все это было весьма приятно. Но наконец настал суровый час, когда никакого оправдания дальнейшему лежанию уже не было. На меня, как на привратника у двери, выпадала тяжелая обязанность первым покинуть удобное горизонтальное положение, встать на колени, достать ботинки, медленно их надеть и подняться. Пока я лежал, мне казалось, что ветер не так уж ужасен, но, когда я встал, все иллюзии мигом исчезли. Я прошел шатаясь к палатке-пирамиде, согнулся и влез в неё. Внутри было ещё темнее и неуютнее, если это было возможным, чем раньше; я был вдвойне благодарен за ночь, проведенную с другими,— одну из наиболее счастливых, хотя и наименее комфортабельных ночей, с лучшими товарищами, которые у меня когда-либо были. Я сел, зашнуровал ботинки, надел свои гетры, затем снова вылез и направился к палатке «Мид».

Некоторое время было потрачено на окончательное одевание и наладку кислородных аппаратов для Эда и Тенсинга, которые должны были их использовать на спуске. Хаос из кастрюль и другой кухонной утвари валялся на полу, загораживая вход. Жалко было оставлять все это ценное имущество. Во что бы то ни стало я должен был взять что-нибудь, раз наши штурмовые пайки оставались здесь без всякой пользы. Я вернулся к «пирамиде».

На земле, в палатке и вне её были разбросаны пакеты сахара по 170 граммов. Сахар — это очень важно! Голова работала медленно. Я подобрал несколько пакетов и положил в рюкзак.

Эверест побежден. Эта поразительная мысль пробивала порой себе дорогу даже в условиях заторможенного сознания в высотном лагере. Теперь мы должны идти вниз и сохранить для будущего историю этого восхождения. На востоке сияло теплое солнце. Громадина Кангченджанги (8585 м) царила над утренней природой.

Мы с Пазангом, идущие без кислорода, вышли первыми в 9.30. Медленно поднимались по насту к Контрфорсу. Я был весьма доволен, найдя на своем месте навешенную верёвку, тем более что она действительно была полезной.