Руки повара вполне могли заменить часы; чай появился ровно в 6.30. Прошло много времени, пока я вылез наружу, обутый в неуклюжие, громадные сапоги, шнурки которых старались зацепиться при каждом шаге. Было 7.45. Горели один или два примуса, но никаких признаков жизни больше не было, если не считать многочисленных стонов. Больной Пазанг лежал безмолвно. Все было плохо, и я полез за лекарствами.

В 8 часов меня позвал Ануллу. Он состряпал чудодейственный порридж, смешав овсянку из разных штурмовых пайков. Этот завтрак имел большое значение, ибо все дела, наиболее связанные с жизнью, прозаически держатся на еде. Неопределенность стала ещё больше. Ануллу пожал плечами. Из палаток раздавались охи и стоны. Наконец из палатки вышли несколько шерпов. Один или двое посматривали на грузы взглядом, который иначе и не назовешь как «тусклый». Я спросил, кто в состоянии идти вверх, и коренастая фигура вышла вперед: «Иага, сагиб» (Я пойду). Это был Анг Норбу. Но кто пойдет вместе с ним? Ведь не мог же Анг Норбу идти без кислорода в одной связке с нами.

«Анг Дава хай, сагиб»,— сказал он. Я был в восторге. Два груза по крайней мере будут заброшены. Однако, пока я занялся подготовкой, подошел надрывно кашляющий Анг Дава. Идти вверх он не мог. Настала тяжелая минута. Вступал в действие альтернативный план. Двое больных должны были спуститься с запиской для Джона, остальным нужно было остаться, акклиматизироваться и присоединиться на следующий день к отряду Чарлза. Мне было обидно за Анг Норбу после его благородного поведения, да и сам он был явно разочарован. Лишь в 9.30 кончились все дискуссии. Надев кошки и отрегулировав подачу кислорода в 2 литра в минуту, мы с Ануллу вышли по направлению к первому снежному мосту.

Пройдя кулуар, я повел связку с умеренной скоростью по короткому траверсу, где снег с 17-го стал значительно более плотным. За три четверти часа мы добрались до высшей, достигнутой мною ранее точки. Несколько дальше остановились. Осторожно, стараясь не опрокинуть, сняли тяжелые баллоны, поставили на склон и содрали с себя маски. Отдых — это абсурдное спокойствие иного мира. В походе, в лагере тривиальность повседневной жизни возвышена напряженностью каждой мысли, каждого движения. Это ряд последовательных жизненных невзгод, увеличенных кривым зеркалом. Но отдых от этого отличается. Все, что таилось внутри нас, выходит наружу. Разум свободен, он готов воспринимать и отмечать, он может даже в данный момент и не отмечать, но восприятие остается, словно картина, с которой в свое время будет смыт верхний слой мазни — в данном случае усталости. И тогда, возможно, в какой-нибудь из вечеров будущих лет картина предстанет перед нами более четкой и ясной, чем она казалась там сквозь дымку действительности.

Отдохнув, мы двинулись дальше. Да, конечно, дорога уходила все время влево, как это, бесспорно, показывали навешенная верёвка. Презрев помощь верёвки, мы вскоре начали барахтаться в бездонном снегу. Пришлось взяться за верёвку (оставленную группой Джорджа), пройдя несколько выше справа. Затем нас встретила высокая стена в форме полумесяца. Где обходить, справа или слева? «Справа»,— уверенно сказал Ануллу, и мы направились к тому месту, где широкий снежный склон вел, казалось, назад и вверх над вершиной стены, отделяя её от следующей стены. Склон был покрыт отвратительно твердым фирном. Я рубил и рубил. Но нет! Снег стал переходить в лед. Нечего было делать. Надо было, не теряя времени, спускаться. Я был рад, что с нами не было шерпов, которых мы задерживали бы. Худший на вид путь слева, после крутой стенки, привел нас к более легким, уходящим влево склонам. Я заметил дюралевый крюк с большим кольцом толстой верёвки. Позже мы узнали, что это была высшая точка, достигнутая группой Джорджа, а кольцо было навешено Да Тенсингом.

Мы держали направление на левую часть ледника Лхоцзе, но без всякой перспективы с него сойти, хотя порой нас подмывало перейти на сверкающие ровные склоны, отделяющие нас от большого контрфорса. Зигзагообразный траверс в тяжелом снегу привел теперь к основанию другой верёвки, оставленной швейцарцами. Ни одной из таких верёвок мы воспользоваться не решались, не зная, как сказалась погода на прочности закрепления. Поднимаясь сбоку от верёвки на кошках, я достиг небольшой площадки. Фактически это было началом длинного уступа, убегающего вправо поперек стены. Мы тяжело потащились по полке, мучительно думая все время о висящем возле нас верёвочном соблазне. Вид с карниза вызывал головокружение. Далеко внизу, прямо под ногами, виднелись на ровном месте точки — палатки лагеря V. Казалось, что стена быстро стала сужаться, теперь можно было прыгнуть прямо в объятья наших друзей 900 метрами ниже.

Хорошо, что мы не доверились верёвке. Как я говорил, она висела весьма соблазнительно, однако мы увидели вверху, что она была присоединена к забитому в небольшую площадку крюку. Крюк уже вылез наполовину и ждал лишь следующего рывка, чтобы присоединиться к ледяным обломкам, прыгающим вниз, к лагерю V. В тот момент я был слишком занят другими делами, маской и дальнейшим путем, чтобы выразить провидению благодарность.

Верхнее плато было в действительности вершиной суживающейся плиты, ограниченной пропастью со стороны Цирка и трещиной со стороны горы. Пошли вперед в надежде разыскать мост. Трещина стала расширяться и становиться глубже, пришлось возвратиться. Выбора не было. Единственный путь — справа с выходом на стену по ту сторону нашей плиты, по узкому взлету ледяной полосы. Еще несколько шагов привели нас наконец за линию стен, имеющих типичную для стены Лхоцзе форму полумесяца. Глядя вверх, я мог видеть нагромождение вечно падающих сераков и далее, сотней метров выше, мрачные, черные башни Лхоцзе, вырастающие из полированного снега. Казалось, что мы уже наверху.

Я шёл, чувствуя, сколько бодрости, жизненной силы придавал мне кислород, когда отсутствовали удручающие затруднения, связанные с надеванием и сниманием аппарата. Насколько хуже мне пришлось бы без кислорода! Я взглянул вниз, в одну из наиболее впечатляющих трещин, которые мне пришлось видеть,— разрез в покрытом мягким снегом склоне, по которому мы поднимались большими шагами. Но все же это была лишь трещина, а к трещинам мы привыкли. Надо поискать слева или справа, и найдется снежный мост. Пошли налево. Моста нет. Значит, направо. Но здесь также нет моста. Трещина явно пересекала всю снежную стену. Я взглянул на Ануллу, а он на меня. Он указал на что-то пальцем. Там трещина шириной 2,5 метра суживалась примерно до метра. Оба края трещины, словно губы, стремились встретиться для поцелуя над бутылочно-зеленой бездной. Края были образованы, по-видимому, снегом, не укрепленным снизу льдом, и, казалось, сами себя подвешивали над этой холодной пропастью, в которую в другое время было бы интересно заглянуть. Я ещё раз прошел вправо, затем влево. Ничего. Я сказал Ануллу, что он должен как можно лучше забить свой ледоруб и быть готовым меня страховать. Затем вступил на хрупкий край. Я стоял и пробовал ледорубом. Ануллу смог бы меня удержать, если бы край не выдержал, но он не был бы в состоянии меня вытащить. Поскольку трещина книзу расширялась, я болтался бы на верёвке и не смог бы сам себе помочь. В Альпах было бы безумием решать такую задачу, если участников группы меньше трех.

Но я не могу припомнить ничего больше, чем временный приступ тошноты. Высота, даже при использовании кислорода, притупляет страх так же, как и надежду. Все в свою очередь. Эверест должен быть взят, следовательно, этот этап должен быть пройден. Я воткнул свой ледоруб в противоположный край, но не был уверен, что достаточно глубоко, быстро сделал шаг и, стараясь не глядеть вниз, прыгнул. Глубже воткнув ледоруб, отдышался. Край выдержал. На этот раз стена Лхоцзе была действительно побеждена.

Только лежа в эту ночь в спальном мешке, я осознал значение одного шага.

Метров 90 выше последняя небольшая трещина преградила нам путь. Однако на этот раз снежный мост сам немедленно предложил свои услуги. Выше трещины, на почти ровном склоне, была сделана настоящая остановка. Я выключил аппарат Ануллу, затем неуклюже снял свой и также его выключил. Повесив для просушки свою маску на головку ледоруба, я подставил лицо свежему воздуху. Мы сели и немного поели, но больше всего нам хотелось пить. У Ануллу была превосходная, особо объемистая фляжка с лимонадом. Он сам как будто предпочитал курение еде и успел скрутить две сигареты, пока я покончил с тремя печеньями и небольшим количеством сыра. Мы находились теперь на вершине, если таковая имеется, ледника Лхоцзе; никаких препятствий между нами и изгибом пологого склона, ограничивающего Контрфорс, больше не было. Контрфорс казался теперь прекрасной, выступающей вперед возвышенностью с оголенной вершиной, круто спадающей в Цирк в виде снежно-скального ребра. Последнее наполовину заслоняло громадный серый скальный конус Эвереста, вершина которого отмечалась развеваемым ветром снежным флагом. Мы остановились в 12.15. В 12.50 вновь пошли, прикрепив и отрегулировав аппараты.