Впоследствии выяснилось, что мы были тогда даже ниже чем на полпути, возможно на одной трети. Но и этого было довольно. Мы рисковали добраться до лагеря VII слишком поздно и, может быть, вообще не найти его. А ведь нужно было ещё установить палатку — работа для двух полноценных людей. С молчаливого согласия мы пошли вниз по склону. Я хорошо понимал, что в эту минуту каждая пара глаз на Передовой базе должна за нами следить и все недоумевают: что там делают эти двое? Я никогда так не восхищался Джорджем, как в те минуты; он мобилизовал всю свою волю, чтобы аккуратно ставить свои неуклюжие (в тот момент вдвойне неуклюжие) ботинки в ступеньки. Но даже при этом я все же чувствовал, что веду лунатика по почти неизвестному склону, так как местами следы было трудно разглядеть. Однако по сравнению с нашим подъемом спуск показался до нелепости быстрым. Не было ещё 2 часов, когда мы дошли до лагеря, а в 2 часа 5 минут Джордж спал на матраце беспробудным сном.

В этот вечер радиосвязь с находящимся в лагере III Джоном продолжалась дольше обычного. При этом, как было принято в лагере VI, я лежал, опираясь на локти, высунув голову наружу, но оставляя все тело и нижние конечности в тепле. Джон высказал свою тревогу о нашем состоянии и одновременно радость, что не произошло ничего худшего. Затем я попросил Гриффа, так как Майк Уорд в это время был в лагере IV. Грифф считал, что Джордж должен выспаться «до конца». Возможно, что это мне показалось, но все же официальный диагноз был успокаивающим. Джон торопил нас установить лагерь VII, если это в пределах человеческой возможности. После этого разговора со мной говорил сидящий в лагере IV Эд, который никак не мог связаться непосредственно с лагерем III. Оба могли разговаривать со мной, и я, таким образом, находясь на километры от каждого, потратил четверть часа, осуществляя между ними связь. Затем я вынырнул в палатку и начал возиться с примусом. Что сделать на ужин? Было мясо в соусе. Будучи мясом, оно заслуживало одобрения, однако по вкусу было совершенно неприемлемо. Я решил потушить его в супе. Когда оно было наполовину готово, произошел непредвиденный инцидент: горючее в примусе кончилось. С тяжелыми стонами я вскочил, уменьшил подачу (вращая ручку, не помню, в какую сторону) и пополз на четвереньках с ледорубом в руках, извиваясь и проклиная на чем свет подлый ветер, похоронивший под снегом канистру с керосином. И вдруг я замер.

После скучной возни с примусом это казалось чудом. Маленькая Пумори, покрытая тенями, украсила свои плечи барашками облаков. Однако на этот раз она не в силах была закрыть весь обширный задний план. Длинные неровные гребни Чо-Ойу и Кьянчунг Канга сверкали, манили, меняли свой вид на фоне бледного, серебристо-голубого неба. Солнце все ещё смотрело мне в лицо, освещая сверкающее ущелье у моих ног. Какое значение могут иметь керосин, примусы, спальные мешки, даже восхождение, к которому были прикованы все наши мысли? Что-то такое вне меня, затрагивающее намного глубже моё «я», чем мог осознать мой опьяневший разум, излучало очарование и делало бессмысленным любое человеческое усилие. Ободренный, хотя и не знаю почему, я вернулся в палатку.

17 мая рассвет был снова прекрасным. Ночью Джордж ухитрился все же кое-как поужинать. Он проснулся ровно в 6.00, совершенно свежий. На этот раз мы должны были установить лагерь VII. Мы позавтракали весьма скромно, снова жалуясь друг другу, что кислородные баллоны Тома вытесняют при транспортировке добропорядочные продукты питания. Оставался ещё драгоценный пакет грейпнатсов. Свою долю я съел накануне, а у Джорджа была ещё половина пакета, которую мы тщательно и разделили. Затем последовала надоевшая рутина «выхода в путь»: упаковка спальных мешков, надувных матрацев и т. п.; псевдомойка чашек и ложек замерзшими пальцами в холодной воде, вытирание их вечно куда-то пропадающей тряпкой; писание, стоя на коленях, записки для Майка Уорда, группа которого, как мы надеялись, перебросит в этот день в лагерь VII основную часть нашего снаряжения и, наконец, холоднее льда работа по привязыванию кошек, пролежавших всю ночь в снегу,— работа, при которой пальцы обжигаются жестоким металлом. Мы вышли в 8.30, в любимое время Джорджа, оставив маленькую палатку ещё в объятиях холодных теней.

На этот раз я нёс рюкзак, а Джордж снова шёл впереди, причем с такой скоростью, как будто продолжительный сон вселил в него всю энергию мира. На первом простирающемся перед нами участке наст хорошо держал, навешенная верёвка свободно скользила по поверхности. За сорок три минуты мы прошли путь, который накануне потребовал 2,5 часа тяжелого труда. Короткий отдых — и снова в путь. Выше дорога опять свернула вправо, вдоль узкого ребра, покрытого фирном. Трещина отделяла от ребра нависшую над ним большую стену чистого льда, высотой, пожалуй, метров 45, напоминающую по форме встающее из моря солнце. Стена льда была так близка, что я мог разглядеть прожилки, бегущие вниз по её твердой непроницаемой зелени. Сейчас я находился на такой высоте, на какую не поднимался никогда в жизни: я был выше, чем Паухунри в Сиккиме, и психологический эффект от сознания этого, вероятно, ещё более затруднял дыхание. Джордж уже побывал ранее на больших высотах и теперь шёл и шёл. Настоящая машина, альпинист-автомат!

С каждым шагом рюкзак становился тяжелее. После каждых тридцати шагов — остановка, чтобы привести дыхание в соответствие с темпом движения. Один, два, три, четыре... Можно остановиться: у меня в руке запас верёвки. Я наблюдаю, как она скользит сквозь пальцы, кольцо за кольцом, до тех пор пока со вздохом и пожиманием плечами я вынужден снова двигаться, чтобы не сдернуть идущего впереди Джорджа. Если это случится, моё достоинство будет сильно уязвлено. Но ведь есть законные остановки... «Стоп! Хочу сделать снимок».

Джордж останавливается и любезно позирует. Я вынимаю камеру и весьма тщательно навожу на фокус, пока дыхание не успокаивается. Я снова в форме и удивляюсь, что же это со мной было. Затем мы трогаемся, вскоре ситуация повторяется.

После некоторого продвижения вдоль ребра Джордж, к моей невыразимой тайной радости, вдруг остановил по-настоящему. Он с грустью наблюдал за светофильтром своей камеры, бодро скачущим вниз по склону. Беглец задержался где-то около еле видимого зигзага наших следов. «Придется сходить за ним»,— промолвил Джордж. Я скрыл в улыбке свое удовольствие и после зрелого обсуждения высказал свою точку зрения: спускаться обоим нет никакого смысла. Он может позволить себе проявить благородный энтузиазм и спуститься без меня, а я пока буду потихоньку подниматься, неся рюкзак, ледовые крючья и верёвку. Джордж и Анг Ниима обработали дорогу достаточно хорошо, чтобы по ней, соблюдая необходимую осторожность, мог пройти одиночка.

Я немного подождал, опираясь на ледоруб, глубоко и с наслаждением дыша, пока Джордж начал спускаться. Затем я медленно пополз вверх. Короткий крутой склон вел снова влево вверх, к вершине стены. Постепенно склон становился положе и привел меня в мульду, на которую с неодобрением поглядывали сверху сераки. Справа и выше нависла громадина, похожая на нос дредноута. Я не знал в то время, что это был серак, защищающий площадку лагеря VII. Темп моего подъема значительно снизился. Мы шли в этот день практически без отдыха. Теперь, на высоте 7260 метров, я наваливался, тяжело дыша, на ледоруб после каждых двадцати шагов. Двадцать было слишком много. Остановка через десять шагов, затем через шесть. На каждой остановке картина окружающего мира, качающаяся и смещающаяся в унисон с моим пульсом и учащенным дыханием, возвращалась в фокус. После этого я мог различать и сверкающую белую стену, над которой мы стояли, верёвки швейцарцев, все ещё висящие слева, мог ощущать солнечное тепло, от которого небольшие куски снега скользили и падали вниз, в трещины. А вдали, на недоступном для человека расстоянии, достаточно высоко над Пумори и Другими вершинами, чтобы бросать им вызов, танцевали в честь солнца облака.