Прошло длительное время, пока наконец появились вспомогатели: Грег, Пемба и Анг Ниима, закутанные с ног до головы и тяжело дышащие. Грег сообщил мне, что видели Эда и Тенсинга в 9 часов переходящими через Южную вершину. Он сам, Джордж и Анг Ниима сделали накануне заброску и оставили высоко на гребне все необходимое для лагеря. Штурмовая связка переночевала в этом лагере и вышла в 6.30 утра.
Мы стояли в снегу расслабленные, и каждый стремился отодвинуть минуту выхода. Грег был очень усталым. «Передай Джорджу, что сегодня мне лучше»,— сказал он, и они двинулись вниз.
Вскоре после этого я заметил, что Анг Дорьи идет очень неуверенно. Чаще стали возгласы «арам» (отдых) и типичная поза: голова, склоненная на ледоруб. Его невидящие глаза приобрели бессмысленное выражение, характерное для предельно обессиленного человека. Рот широко открыт, а на губах пена. Мы поделили между собой часть его груза и двинулись дальше. Хорошо помню, с каким трудом я вновь надевал аппарат после включения кислорода. Тяжелый рюкзак, укрепленный поверх баллона, старался меня опрокинуть, когда я откидывал его назад. Мы шли теперь все медленнее и медленнее. Становилось все более и более ясным, что вспомогатели очень скоро, самое большее через час, остановятся совсем. В этот день было ветрено и довольно холодно. Я был рад, что на мне ботинки Чарлза, так как вряд ли кому-нибудь нравится стоять в свежем снегу, двигая пальцами ног, чтобы они не потеряли чувствительность. Снова остановка. Голова Анг Дорьи свесилась на грудь, в глазах больше не было признаков жизни. Мы стояли в снегу в надежде, что отдых восстановит его силы. Я натянул второй свитер, вторую пару перчаток. По-видимому, идти дальше он не мог; через несколько шагов он свалился. В этот момент забытые солнечные лучи начали играть на гигантском склоне, по которому мы прокладывали свои муравьиные следы; пришло тепло. Я взглянул наверх, на кажущуюся столь близкой закругляющуюся линию гребня на фоне неба. Мы могли поделить груз Анг Дорьи, дойти до Седла и послать Фу Дорьи, чтобы он быстро спустился и довел Анг Дорьи до лагеря V11. Мы с Пазанг Футаром останемся наверху и, если будет нужно, пойдем ещё выше. «Анг Дорьи ждет здесь»,— сказал я. Что-то похожее на благодарность мелькнуло в его глазах. Он лежал в снегу, не заботясь ни о чем, кроме отдыха.
Мы ещё раз подняли груз и пошли дальше. Однако я недооценил все условия: медленное движение, емкость моего баллона, расстояние до вершины Контрфорса и силу ветра. Очень быстро баллон «сдох», и я хорошо узнал, какое влияние это окажет на мое движение. Мы не отошли и двухсот метров от Анг Дорьи, как ветер, пронизывающий насквозь мои брюки, намекнул об опасности, которой подвергается лежащий. Я понял, что в такой холод оставлять человека на снегу рискованно.
Контрфорс выглядел более далеким, чем раньше, четко обрисованные тени выступающих из снега скал обещали сложное лазанье. «Фу Дорьи нисше яега» (Фу Дорьи пойдет вниз). Фу Дорьи —высокий шерп в оранжевой куртке — был одним из лучших. Он был хорошо подготовлен для подъема на Седло и мог бы легко туда добраться. Однако он стал выполнять приказ без малейших возражений.
Что делать с грузом? Фу Дорьи нёс большую часть груза Анг Дорьи, которую нам с Пазангом нужно было теперь поделить между собой. Мой запас кислорода кончился, освободив меня для другого груза. Я прислонил установку к небольшой скале. Даже если мне выше понадобится кислород, я все равно не в состоянии нести сейчас баллон и груз, а в эту минуту груз был, по-видимому, более важным. Будущее показало, что керосин был действительно ценен, ибо на Южном Седле его почти не было.
Штурмовые пайки, столь тщательно подобранные и заброшенные вверх, и сейчас в большей своей части лежат на Седле. Может быть, они кому-нибудь пригодятся. Но в то время они казались наиболее нужными, впрочем, как могли бы и стать. В бездонный рюкзак Пазанга влезло много. В мой не вошло все, что мне хотелось, и мне пришлось идти дальше с двумя рюкзаками, каждый из которых неудобно расположился на одном плече. Пазанг нёс больше 20 килограммов, я же — свыше 16.
Мы не сделали ещё и нескольких шагов, как Фу Дорьи был уже около своего друга. Оба некоторое время отдыхали, затем медленно пошли вниз вдоль пунктира наших следов, пересекающего склон по направлению к верхней части ледника. Первые несколько шагов — это показывает, как медленно мы шли. Убийственный вес, две длинные свинцовые руки, начал давить мне на плечи. С моим дыханием, с моим мышлением стали происходить странные вещи: словно во сне я бежал в хвосте во время кросса в Чатерхаузе. Я был весь запятнан грязью, хрипло дышал, обессилел. И вот кто-то предлагает начать бег сначала. Нет, это слишком!
Благотворное действие остановки сказалось почти мгновенно. Я буду задыхаться, пусть, но только не это дикое беспредельное удушье, ощущение, что ты вечно, бесконечно находишься в аду. Маленький скальный остров длиной, может быть, всего метров 30, потребовал много времени. Затем снежная корка с отпечатками следов на ней. Эти следы вели прямо вверх, сбоку от Контрфорса, а не на его гребень, по направлению к перилам, как восемь дней тому назад. Я знал, что мои товарищи прошли по пути швейцарцев. Нам было легче идти по их следам, что я и сделал. Но ступени были обманчивыми, заваленными округлыми снежинками, которые ветер безжалостно гнал бог знает откуда, от Тибета через Западное плечо и за него.
Три шага — остановка. Судороги в плечах, когда вес придавливает тело к земле. Несколько отчаянных вздохов, пока голова бессильно лежит на ухватившей ледоруб руке. Затем вперед. К своему удивлению, я обнаружил, что мне нет нужды отдыхать сверх момента, необходимого для восстановления дыхания. Без сомнения, я не был в состоянии идти быстрее, даже если бы речь шла о спасении жизни. Однако я не хотел идти медленнее или останавливаться надолго. Я скорее сгорал от нетерпения идти и идти, пока переменчивый силуэт гребня на фоне неба не будет наконец ниже меня.
Глядя вверх, я сравнивал этот склон с подходами к скальной башне Тройфэна в Северном Уэльсе. Скажем, полтораста метров до вершины. Это как раз равнялось высоте башни Тройфэна, и вот она, покрытая снегом, передо мной. При хорошем темпе это должно занять четверть часа. Но достигну ли я когда-нибудь ещё «хорошего темпа»? Сама мысль о быстром подъеме была нелепой, и все же верхние скалы казались близкими, очень близкими. А что, если применить уловку: обмануть дыхание, сделав за раз семь или восемь шагов, а затем, если нужно, сделать более длительную остановку? Дыхание я должен обмануть почти полностью, вдыхая и выдыхая на это время весьма слабо, лишь верхушкой легких, вместо того поддерживать глубокий ритм дыхания при каждом шаге. Вначале этот хитрый обман организма как будто удавался. Но увы! Мои легкие обнаружили обман и принудили вернуться к старому ритму. Три... медленных... шага... остановка. Жизнь не могла в то время перенести больше этого.
Я нередко думаю, что и многие альпинисты также испытывают во время восхождения внезапное раздвоение личности, особенно в одиночестве. Одна половина моего «я» высматривает и критикует неуверенность и некомпетентность второй половины и сама устраняется от физического конфликта. Как я заметил в 1945 году на Паухунри, эти шизофренические явления при высотных восхождениях становятся более резко выраженными. Я думаю, что подобное же состояние вызвало Смайса на Эвересте в 1933 году на странный поступок, когда, будучи один на высоте 8540 метров, он отломил кусок мятного кекса и повернулся, чтобы протянуть половину воображаемому спутнику. На Контрфорсе одна половина моего «я» парила на крыльях над склоном, удивляясь, почему она привязана к этому замученному, задыхающемуся существу. Когда мы повернули налево, к гребню, она даже восхищалась близким чудом — вершиной пирамиды Эвереста, свободной в этот момент от снежного флага. Вторая половина в это время мучительно трудилась, стонала и тяжело дышала, проклиная ужасную дыру, которую рюкзаки просверлили, казалось, в моей пояснице; спорила со старшим партнером: «Не могу, не могу идти быстрее!» — и тем не менее испытывала трепет радости от того, что не шла медленнее.
