Как это ни парадоксально на первый взгляд, но проникающая в сердце Онегина симпатия к Татьяне, несовместимая с его «озлобленным умом», является источником раздражения, которое привело к разрыву связей с Ленским, к дуэли с ним и к убийству юного героя.

Сердечная интуиция и тут не подводит Татьяну. Вспомним ее вещий сон, в котором она видит себя невестой Онегина, выступающего в роли искусителя-разбойника, главаря шайки нечистых, бесовских тварей. Завидев Татьяну, эта нечисть хочет овладеть ею как безличным товаром и кричит – «Мое! мое!»:

Мерой народной сказки, вошедшей в плоть и кровь Татьяны, измеряется в этом сне разрушительная (разбойничья) природа онегинского эгоизма. А далее является Ленский как препятствие к осуществлению эгоистических целей Онегина («мое!»), возникает спор:

Примечательно, что картина свадебного пира в сне Татьяны перекликается с описанием праздника ее именин. Съезжающиеся на бал гости своей карикатурностью напоминают ту нечисть, которая окружала Онегина в сне Татьяны. Причем Пушкин показывает «лай мосек, чмоканье девиц, шум, хохот, давку у порога» (сравните: «копыта, хоботы кривые, хвосты хохлатые, усы») глазами недовольного Онегина, который «стал чертить в душе своей / карикатуры всех гостей».

Смертный холод, угрожающие симптомы которого проникали в душу Онегина уже в первой главе, теперь начинает свою разрушительную работу по отношению к близким герою людям. Ю. М. Лотман в комментарии к «Евгению Онегину» убедительно показал, что кровавый исход дуэли Онегина с Ленским был спровоцирован секундантом Зарецким, который, в нарушение правил дуэльного кодекса, отрезал все пути к примирению: при передаче картеля игнорировал обязанность секунданта склонить противников к примирению; не отменил дуэль, хотя Онегин опоздал почти на два часа; допустил в качестве секунданта Онегина его слугу; не встречался с этим секундантом накануне, чтоб обсудить правила дуэли. Исследователь романа доказал, что Онегин не намеревался убить Ленского, что он оказался убийцей поневоле. Однако заметим, что спровоцировал дуэль все-таки Онегин и что Зарецкий является виновником убийства с молчаливого попустительства того же Онегина, который, испугавшись неблагоприятного для себя общественного мнения, дал волю этому проходимцу.

«В тоске сердечных угрызений» Онегин покидает усадьбу. «Им овладело беспокойство, / Охота к перемене мест». Сменой внешних впечатлений он хочет заглушить поднимающиеся из глубин его души угрызения совести. Убийство друга нанесло сокрушительный удар по эгоизму Онегина. В свое время Г. А. Гуковский высказал мысль, что в процессе путешествия, а потом под воздействием проснувшейся любви к Татьяне происходит нравственное перерождение героя, что Татьяна этих перемен в Онегине не разгадала и ее отказ – жестокая ошибка героини.

На самом деле все обстоит гораздо сложнее. Если бы Пушкин хотел показать перерождение Онегина, он бы не исключил главу о его путешествии из текста романа. Начиная с седьмой главы внимание Пушкина от Онегина целиком перешло к Татьяне, так как именно с ней была связана мечта Пушкина об идеале русского человека. Не раз в этой связи Пушкин признавался в любви к Татьяне, а седьмую главу открыл темой весеннего обновления. В этой главе Татьяне суждено выдержать и одолеть тот искус, жертвой которого явился Онегин. Она посещает кабинет скитальца и читает те книги, которые оказали решающее влияние на внутренний мир героя:

Открывая для себя интеллектуальный мир Онегина, «русская душою» Татьяна не только понимает его, но и поднимается над ним, давая точное определение одной из коренных слабостей онегинского ума. Легкость, с которой она преодолевает это искушение, свидетельствует о здоровой нравственной основе ее души, о зрелости обретающего силу интеллекта.

Отъезд Татьяны из усадебной глуши в Москву, а потом появление ее в великосветском обществе Петербурга на философском уровне романа сопровождается разрешением того конфликта между «европейским» интеллектом и «русской душой», который так и не удалось преодолеть Онегину. При встрече с Татьяной в Петербурге он никак не может соединить в одном лице простодушную сельскую девочку и «богиню роскошной, царственной Невы». Тайна этого единства так и остается за порогом его сознания.

В комментарии к «Евгению Онегину» Ю. М. Лотман обратил внимание, что в восьмой главе романа значительно усложняется взгляд Пушкина на светское общество. «Образ света получает двойное освещение: с одной стороны, мир бездушный и механистический, он остается объектом осуждения, с другой – как сфера, в которой развивается русская культура… как мир Карамзина и декабристов, Жуковского и самого автора „Евгения Онегина“, он сохраняет безусловную ценность». В этой связи само понимание народности у Пушкина расширяется, усложняется. «В пятой главе оно захватывает один чуждый „европеизма“ пласт народной культуры. Теперь он мыслится как понятие культурно всеобъемлющее, охватывающее и высшие духовные достижения, в том числе и духовные ценности вершин дворянской культуры. Поэтому Татьяна, сделавшись светской дамой и интеллектуально возвысившись до уровня автора, могла остаться для него народной по типу сознания»:

Внезапно вспыхнувшее в Онегине чувство к Татьяне сопровождается недоуменным восклицанием: «Как! из глуши степных селений!…» Это восклицание говорит о том, что чувство Онегина скользит по поверхности души Татьяны и не захватывает ее духовного ядра: «Хоть он глядел нельзя прилежней, / Но и следов Татьяны прежней / Не мог Онегин обрести». И увлечен герой «не этой девочкой несмелой, влюбленной, бедной и простой», а «равнодушною княгиней» и «неприступною богиней». Его чувство искренне, но на первом месте в нем лежит по-прежнему не духовная близость, а чувственная страсть:

Опустошенный и постаревший душою Онегин играет с огнем, ибо его увлечение Татьяной, напоминающее юношескую влюбленность («в Татьяну как дитя влюблен»), грозит ему полным испепелением: