С другой стороны, и классицизм подвергается Надеждиным суровой критике. «…Невозможно утверждать, – говорит он, – что поэзия, от него проистекающая, есть верное изображение той оригинальной классической поэзии, которою гордился мир древний. Напротив, надо искренно согласиться, что настоящий дух поэзии древней очень мало или даже совсем не постигнут новым духом, усвояющим себе имя классического». Классицизм «преобразовал героев древности в придворных Версаля, убрал их в щегольской наряд по французской моде и действия приноровил к церемониям и обычаям светскости французской». Не было и попыток «воскресить самый дух классической древности в его оригинальной чистоте и целости». «Невозможно не согласиться, что дух, веющий в произведениях романтической поэзии, ближе, кажется, и сроднее с духом настоящих времен, чем тот, коим дышит классическая древность, отделенная от нас столь многими веками». «Если человек ныне не такая статуя, каковою представляет его классическая поэзия, то, конечно, не такой же летучий змей – игралище своего необузданного произвола, носимое по безмерным пустыням фантастического мира, – каковым его изображала поэзия романтическая».

«Человек классический был покорный раб влечению своей животной природы, человек романтический – свободный самовластитель движений своей духовной природы. И там и здесь упирался он в крайности: или как невольник вещественной необходимости, или как игралище призраков собственного своего воображения». Так Надеждин подходит к выводу, что будущее русской литературы и литературы мировой связано с тем синтезом классических и романтических начал, который выведет художественное сознание на новый, более высокий уровень понимания и изображения действительности: «Наш век как будто соединяет или, по крайней мере, стремится к соединению этих двух крайностей. ‹…› И, кажется, сама природа предлагает нам великую задачу – ввести полярную противоположность, выражаемую духом того и другого мира, к средоточенному единству не через механическое их сгромождение, но через динамическое соприкосновение, чтобы все мраки противоречий, чреватые пагубными заблуждениями, как бурями рассеялись и воцарился ясный день».

Не сформулированная прямо, но просматривающаяся косвенно реалистическая платформа эстетических взглядов Надеждина оказала решающее влияние на формирование эстетических взглядов молодого Белинского – последовательного защитника «поэзии действительности»: «Наше новейшее искусство, начатое Шекспиром и Сервантесом не есть ни классическое, потому что „мы не греки и не римляне“, и не романтическое, потому что мы не рыцари и не трубадуры средних веков. Как же его назвать? – спрашивает Белинский в статье о «Горе от ума» Грибоедова и отвечает: – Новейшим. В чем его характер? В примирении классического и романтического, в тождестве, а следственно, и в различии от того и другого, как двух крайностей. Происходя исторически непосредственно от второго, наследовав всю глубину и обширность его бесконечного содержания и обогатя его дальнейшим развитием христианской жизни и приобретением нового знания, оно примирило богатство своего романтического содержания с пластицизмом классической формы».

Исключенный из университета, В. Г. Белинский, опекаемый Надеждиным, стал печататься в его изданиях с 1834 года. Первая его статья «Литературные мечтания» была опубликована в «Молве», а вторая «О русской повести и повестях Гоголя» – в «Телескопе». Здесь же вышли статьи Белинского «О стихотворениях Баратынского», «Стихотворения Бенедиктова», «Стихотворения Кольцова», «Ничто ни о чем» и «О критике и литературных мнениях Московского Наблюдателя», в которой он подверг критике некоторые крайности статьи Шевырева против «торгового направления» в литературе и журналистике.

Надеждин собрал вокруг своего журнала целый ряд блестящих литературных имен. В нем участвовали Пушкин, Жуковский, М. Н. Загоскин, М. А. Максимович, М. Г. Павлов, А. С. Хомяков, Н. М. Языков, К. Ф. Калайдович, А. X. Востоков, В. М. Перевощиков, Ю. X. Венелин, Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков.

Из оригинальных критических работ, опубликованных в журнале, кроме статей Белинского, наибольший интерес представляют статьи Пушкина, писавшего в «Телескоп» под псевдонимом Феофилакта Косичкина, а также самого редактора – Надеждина: «Отчет о русской литературе за 1831 год», «Европеизм и народность», «Здравый смысл и барон Брамбеус», о переводе «Всеобщего начертания теории искусств» и др.

Цикл статей по физике, проникнутых шеллингианской философией, опубликовал в журнале профессор М. Г. Павлов: «Свет и тяжесть», «Теория вещества», «Общий очерк природы» и др. Лекции Павлова в Московском университете пробудили у молодежи 1830-х годов живой интерес к немецкой классической философии, во многом оплодотворившей зарождающуюся тогда самобытную русскую мысль.

Роковым событием в судьбе «Телескопа» стала публикация первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева: журнал был закрыт, цензор Болдырев пропустивший статью, уволен с должности, а Надеждин сослан в Усть-Сысольск. По окончании ссылки он уехал в Одессу и ушел с поприща журналистики.

Этот журнал основал Пушкин. Он хотел противопоставить его набиравшей силу «торговой» журналистике и поддержать высокий художественный уровень литературы, достигнутый им и писателями его круга. К сотрудничеству в журнале он привлек В. А. Жуковского, В. Ф. Одоевского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, П. А. Плетнева. Первая книжка, открывавшаяся стихотворением «Пир Петра Первого», вышла 11 апреля 1836 года под заглавием «Современник. Литературный журнал, издаваемый А. С. Пушкиным». Белинский в «Телескопе» высоко оценил статью Н. В. Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах», но в качестве недостатка журнала отметил его альманашную форму: «Современник» выходил очень редко – четыре номера в год. Белинский надеялся увидеть в журнале Пушкина боевой печатный орган, направленный против лакейской журналистики и отживших литературных мнений. Но следующая книжка журнала огорчила его своей «бесцветностью» и академической сухостью. Пушкин сам чувствовал слабость журнала и начал вести переговоры относительно приглашения в «Современник» Белинского. Но смерть поэта оборвала эти надежды.

Весомость «Современника» определялась публикациями в нем произведений самого Пушкина: при жизни поэта – «Пир Петра Первого», «Полководец», «Из А. Шенье», «Родословная моего героя», «Скупой рыцарь», «Путешествие в Арзрум», «Капитанская дочка»; а по смерти Пушкина – «Медный всадник» (с исправлениями Жуковского), «Русалка», «Галуб», «Вновь я посетил…» и др.

После гибели Пушкина журнал перешел в руки П. А. Плетнева и совершенно потерял связь с современной литературой. Вторая жизнь «Современника» начнется в 1847 году, когда его арендуют у Плетнева Н. А. Некрасов с И. И. Панаевым.

В развитии русской поэзии этот период связан с попытками преодоления «школы гармонической точности» 1810-1820-х годов. Оппозиция к ней проявилась уже в статье В. К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической», где он писал о «мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных» произведениях этой школы. Статья была опубликована в альманахе «Мнемозина» в 1824 году. Но в это же время вокруг поэта и преподавателя русской словесности Московского университетского благородного пансиона Семена Егоровича Раича (1792-1855), Родного брата митрополита киевского Филарета, собирается группа студентов, увлеченная шеллингианской философией и пытающаяся сосать русскую философскую лирику.

После поражения восстания декабристов и расправы над ними Романтизм революционного типа приобретает характер индивидуалистического, «демонического» протеста (в лирике А. И. Полежаева и юного М. Ю. Лермонтова), а затем переходит в новое качество, связанное с утверждением идеологии утопического социализма (А. И. Герцен и раннее поэтическое творчество Н. П. Огарева). Литературная борьба 1830-х годов проходит под знаком создания поэзии мысли. Это требование объединяет всех: и поэтов-романтиков с декабристской ориентацией, и «любомудров» во главе с Раичем, а теперь еще и молодым поэтом Д. В. Веневитиновым, и поэтов кружка Н. В. Станкевича (В. И. Красов, И. П. Клюшников), и даже представителей низового вульгарного романтизма (В. Г. Бенедиктов). Отрицание элегической «школы безмыслия» становится повсеместным. В рецензии на «Опыты священной поэзии» Ф. Глинки шеллингианец В. П. Титов пишет: «Несколько лет уже русская муза расхаживает по комнатам и рассказывает о домашних мелочах, не поднимаясь от земли к небу, истинному своему жилищу». Его упрек похож на сетования Кюхельбекера, который ведь тоже требовал от поэзии «высоких предметов». Но Кюхельбекер видел их в гражданском, политическом содержании, а Титов говорит о содержании философском, об изображении «высокого назначения души, тленности и суеты настоящей жизни, упования на будущее, преимуществ наслаждений внутренних, духовных». Высокая поэзия понимается им как область Божественных откровений.