«Родительница твоя, — отвечал Эвмей, — живет в твоем доме и целые дни и ночи проводит в слезах». Сказав это, он взял копье из рук Телемаха, и Телемах вступил в хижину. Одиссей при входе его встал, чтобы уступить ему свое место, но Телемах удержал его и ласково сказал: «Сиди, странник, и для меня найдется место». Одиссей сел опять, а Эвмей тотчас же принес свежих листьев, покрыл их овчиной и предложил Телемаху сесть. Потом принес кушанье и вино, и все трое уселись за стол.

Насытившись вкусным питьем и едой, Телемах спросил свинопаса о чужеземце, и Эвмей рассказал ему все, что слышал от Одиссея. «Теперь, прибавил Эвмей, — передаю его в твои руки, делай с ним что хочешь, он находится под твоей защитой». — «Наделал ты мне хлопот, Эвмей, — отвечал юноша. — Как возьму я в свой дом чужеземца, когда я не могу защитить его от дерзости женихов. Пусть он живет у тебя, я подарю ему одежду и меч, доставлю сюда пищу, чтобы он не был в тягость тебе и твоим товарищам. Но к женихам пусть он не ходит, они оскорбят его, и для меня это будет очень прискорбно». Тогда Одиссей-скиталец возвысил свою речь: «Больно сердцу моему слушать, юноша, что ты позволяешь женихам так буйствовать в доме. Может быть, народ, повинуясь внушению богов, ненавидит тебя, может быть, ты в распре с братьями? Будь я так молод и силен, как ты, будь я сын Одиссея или сам Одиссей, то позволил бы первому встречному снять себе голову с плеч, если бы не проник в дом Одиссея и не наказал бы дерзновенных. И если бы они одолели меня, то я лучше бы согласился быть убитым в своем доме, нежели сносить их оскорбительные поступки». Телемах отвечал ему: «Народ ненависти ко мне не питает, с братьями я не в ссоре, потому что их нет у меня. По воле Зевса в нашем роде бывает только один сын в каждом колене. У прадеда моего Аркисия был единственный сын Лаэрт, у Лаэрта — Одиссей, у Одиссея — я. Когда я был еще ребенком, многие женихи, сватаясь за мою мать, как враги вторглись в мой дом и расхищают наследство, и моя мать не знает, как положить этому конец. Быть может, и мне суждено погибнуть от них! Ты же, Эвмей, иди теперь к Пенелопе и возвести ей о моем благополучном возвращении; а я подожду тебя здесь. Но только передай ей это тихонько, чтобы женихи не слыхали, потому что они недоброе замышляют против меня». «Все исполню, — сказал Эвмей. — Но не зайти ли мне также по дороге к Лаэрту и не обрадовать ли его вестью о твоем возвращении? Говорят, что с твоего отъезда в Пилос он не вкушает ни питья, ни пищи, все сидит и горюет, и так исхудал, что остались кости да кожа». — «Жаль мне его, — сказал Телемах. — Но ты все-таки прежде спеши к Пенелопе и возвращайся сюда, а мать сама уж пошлет свою ключницу известить старика». Так сказал Телемах, торопя Эвмея, и Эвмей, подвязав подошвы, немедля отправился в город.

Только Эвмей вышел из хижины, Паллада Афина предстала на пороге в образе красивой, стройной девушки. Телемаху она была невидима; видел ее только Одиссей да собаки, которые, не смея лаять, тотчас же с визгом попрятались. Богиня сделала знак Одиссею, и он немедля вышел из хижины. «Одиссей благородный, — сказала она, — теперь ты можешь открыться Телемаху, вместе ступай с ним в город, чтобы погубить женихов. Я сама вскоре явлюсь вам на помощь. Пора наказать дерзновенных». Сказав это, она прикоснулась к Одиссею своим золотым жезлом. Мгновенно прежняя красивая одежда заменила грязные лохмотья, стан выпрямился, смуглые щеки пополнели и подбородок покрылся черной бородой. Затем богиня исчезла, а Одиссей вернулся в хижину. Телемах, изумленный при виде такой перемены, опустил глаза, думая, что перед ним некий бог. «Странник, — сказал сын Одиссея, — вид твой совершенно изменился: и одежда другая, и облик другой. Ты, верно, бог! Прими же нашу жертву и будь к нам милостив». — «Я не бог, — отвечал Одиссей, — а отец твой, о котором ты так много сокрушался и за которого претерпел столько бед». Доселе сдерживаемые слезы брызнули из глаз Одиссея; он обнял сына и покрывал его поцелуями. Телемах стоял неподвижен от изумления и не верил еще словам отца. «Нет, — вскрикнул он, — ты не отец мой — ты демон! Ты искушаешь меня и обманом своим хочешь еще больше увеличить мое горе. Разве может смертный так измениться?» — «Не удивляйся, мой сын, и не чуждайся отца. Да, я — Одиссей, возвратившийся наконец в страну своих отцов после двадцатилетнего жалкого скитальничества. Превращение же мое — дело богини Афины. Богам, вечного неба властителям, легко нас, смертных, и унизить и возвеличить».

Сказав это, Одиссей сел; Телемах, проливая горькие слезы, обнял отца. В грудь обоих проникла вдруг несказанная тоска — и громко зарыдали они оба, убиваясь, как птица лесная, у которой похитили птенцов из гнезда. Когда, наконец, стихла скорбь, Телемах спросил отца, как вернулся он на родину; Одиссей рассказал ему все. «Теперь я пришел сюда, — прибавил он, — по велению богини Паллады мстить нашим врагам. Перечти мне женихов, чтоб я знал, сколько их и кто они такие? Одолеем ли мы их одни или нужна нам будет помощь?» — «Родитель, — сказал Телемах, — я всегда слышал, что ты славен между смертными мудростью и что копье умеешь метать превосходно, но теперь ты говоришь о несбыточном. Никогда нам вдвоем не удастся одолеть такого множества врагов. Знай: их не десять, не двадцать — гораздо больше! С одного Дулихия их прибыло пятьдесят два юноши да шесть служителей; потом с Зама — двадцать четыре, с Закинфа — двадцать, здешних, с Итаки — двенадцать, а при них глашатай Медон, божественный певец Фемий, да двое рабов. Если мы вздумаем бороться с такой толпой, то наше мщение будет гибельно не для них, а для нас. Лучше подумать о том, где бы найти людей, которые бы нам пособили». — «Выслушай, что я скажу, — отвечал Одиссей. — Если бы отец Кронион и Паллада Афина были нашими помощниками, подумай, нужна ли нам была другая помощь?» — «Да, таких могущественных помощников довольно, — отвечал Телемах. — Они страшны не только нам, смертным, но и вечным богам!» — «Так знай, что, когда наступит час мщения, они придут к нам на помощь, — сказал Одиссей. — Завтра утром, на рассвете, иди в город к женихам. Вслед за тобой, в сопровождении Эвмея, приду и я в виде старика нищего. Если женихи станут меня оскорблять, сноси терпеливо, не давай воли сердцу, хотя бы даже меня выбросили за дверь. Самое большое, что ты можешь себе позволить, — это увещевать их, но кротко, дружелюбно. Но смотри, чтобы никто, ни один человек не знал, что я Одиссей: ни Лаэрт, ни Эвмей, никто из служителей, ни даже сама Пенелопа. Между тем мы узнаем, кто из наших слуг и служанок любит и уважает нас, кто забыл меня и кто презирает моего доблестного сына». — «Не думай, родитель, — отвечал Телемах, — что я равнодушен к этому делу, но мне кажется, что все наши расспросы только повредят нам. Помысли, сколько времени нужно на то, чтобы расспросить каждого служителя, а женихи между тем будут грабить. От служанок еще можно попытаться кое-что узнать, но остальных оставь до более удобного времени». Одиссей возрадовался разумному совету сына и вполне согласился с ним.

Спутники Телемаха, оставленные им на корабле, прибыли к городской пристани; подарки, данные сыну Одиссея царем Менелаем, послали они в дом Клития. К Пенелопе же отправили глашатая известить ее о благополучном возвращении сына. Глашатай, встретив у дворца Эвмея, вместе с ним вошел к царице. В присутствии всех служительниц передал ей известие о прибытии сына, Эвмей же, исполняя приказание Телемаха, передал ей это известие тайно и тотчас же поспешил возвратиться домой.

Женихи пришли в негодование и были очень испуганы, когда узнали, что Телемах возвратился. Немедля вышли они из горницы и сели у ворот, чтобы держать совет о том, как поступить. Первый заговорил Эвримах и сказал: «Горе нам, друзья! Не ожидали мы, что Телемах совершит так благополучно свой путь. Надо снарядить корабль и послать за нашими товарищами, сидящими в засаде». Не успел он окончить этих слов, как Анфином увидел входящий в пристань корабль с бывшими в засаде товарищами и сказал, смеясь: «Посылать за ними уже не надо: вот они! Бог ли какой их надоумил, что Телемах возвратился, или они сами видели, как корабль его проплыл мимо них, и не могли догнать его?» Женихи все встали и поспешили к берегу. Корабль был тотчас вытащен на берег; служители убрали с него оружие, а сами женихи отправились на площадь. Антиной, предводитель засады, начал так: «Удивительно, как боги избавили его от опасности! Целый день лазутчики сменялись один другим, сторожили его с высот, и лишь только закатилось солнце, мы вышли в море и всю ночь плавали взад и вперед, чтобы встретить и убить его, но боги доставили его на родину. Подумаем, как бы погубить его здесь, здесь он от нас не уйдет. Если же оставить ему жизнь, то он навредит нам. Он умен и изобретателен, поднимет народ против нас, рассказав ему о наших замыслах, и нас с позором изгонят из страны. Поэтому, не теряя времени, убьем его где-нибудь вдали от города, в поле или на дороге, разделим между собой его имущество, а дворец оставим его матери. Если же мой совет вам не нравится и вы хотите оставить Телемаха в живых, то уж нам пировать в его доме нельзя; пусть в таком случае каждый отправляется к себе и, взяв свадебные подарки, идет к царице свататься. Кому назначено судьбой, того она и выберет». Когда Антиной кончил, воцарилось глубокое молчание. Наконец, Анфином, отличавшийся от остальных благородством и нравившийся более других Пенелопе своими умными речами, прервал его, сказав: «Друзья! Зачем мы будем губить Телемаха? Не вопросить ли нам прежде богов, и если Зевс одобрит наш замысел, то я собственной рукой готов поразить Телемаха; если же боги воспротивятся — то мой совет: воздержитесь от убийства».