Дойл смеялся до слез, наблюдая за этим необыкновенным представлением, но в то же время понимал, что Бадд — великолепный диагност и неплохой психолог, однако его отношение к лекарствам внушало трепет и тревогу. Бадд считал, что врачи слишком робко прописывают лекарства, боясь отравить своих пациентов. Он же был уверен, что все искусство врачевания заключается в осторожном отравлении, его принцип был «пан или пропал». Во многих случаях он полагался на личный магнетизм, его уверенность придавала уверенности пациентам, его энергия зарождала энергию в них. «Дорогая, — сказал он одной девушке, схватив ее за плечи, раскачивая из стороны в сторону, наклонясь так, что его нос был в трех дюймах от ее носа, — вам станет лучше завтра без четверти десять, а в двадцать минут одиннадцатого вам будет так хорошо, как не было никогда в жизни. Следите за часами и убедитесь, что я прав». В большинстве случаев фокус срабатывал.

В конце дня Бадд смог положить 32 фунта 8 шиллингов и 6 пенсов в свою матерчатую сумку, которую он, к глубокому смущению Дойла, пронес по улицам на вытянутой руке, позвякивая монетами. Его жена и Дойл шли по бокам, как псаломщики при священнике.

— Я всегда специально прохожу через квартал, где живут врачи, — сказал Бадд. — Мы как раз сейчас по нему идем. Они все прильнули к окнам, будут скрежетать зубами и пританцовывать от ярости, пока я не скроюсь из виду.

Дойлу такое поведение показалось недостойным и недружелюбным, о чем он сразу сказал. Миссис Бадд его поддержала. Жена расстроена, пояснил Бадд, потому что жены других врачей не ходят к ней в гости. «Посмотри сюда, дорогая, — воскликнул он, потряхивая сумкой, — это лучше, чем толпа безмозглых женщин, которые будут распивать чай и кудахтать у тебя в гостиной. Я приказал напечатать большую карточку, Дойл, на которой написано, что мы не желаем расширять круг наших знакомств. Служанке приказано показывать ее всякому подозрительному человеку, который приходит в дом».

— А почему ты не можешь зарабатывать деньги своей практикой и оставаться в хороших отношениях с профессиональным братством? — спросил Дойл. — Ты говоришь так, как будто это несовместимые вещи.

— Конечно, несовместимые. Какой смысл ходить вокруг да около, приятель? Все мои методы непрофессиональны, и я постоянно нарушаю все законы медицинского этикета. Ты прекрасно знаешь, что Британская медицинская ассоциация в ужасе воздела бы руки к небу, если бы увидела то, что сегодня видел ты.

— Но почему не подчиниться требованиям профессионального этикета?

— Потому что не настолько я глуп. Дружище, я же сын врача, я всего этого насмотрелся. Я родился внутри этой системы, я знаю, как она устроена. Весь этот этикет — уловка для того, чтобы все оставалось в руках старшего поколения. Для того, чтобы не пускать молодых и затыкать дырки, через которые они могут пролезть вперед. Я сотни раз слышал, как об этом говорил мой отец. У него была самая большая практика в Бристоле, хотя он был абсолютно лишен мозгов. Он заполучил ее благодаря старшинству и принятым приличиям. Не пихайтесь, встаньте в очередь. Это очень хорошо, приятель, когда ты уже наверху, а если ты только что встал в конец очереди? Когда я буду на верхней ступеньке лестницы, я посмотрю вниз и скажу: «Эй, вы, молодежь, у нас будут очень строгие правила, и я прошу вас подниматься очень тихо и осторожно, чтобы не потревожить меня и мой покой». В то же время, если они будут делать то, что я им говорю, я буду взирать на них, как на безнадежных тупиц. А, Дойл?

Дойл был с ним абсолютно не согласен.

— Ну, старик, ты можешь не соглашаться сколько угодно, но, если ты собираешься работать со мной, ты должен к черту выкинуть профессиональный этикет.

— Этого я сделать не могу.

— Ну, если ты у нас слишком честненький, можешь убираться. Насильно держать не будем.

Дойл промолчал, но как только они пришли домой, отправился наверх и начал складывать вещи, намереваясь в тот же вечер вернуться в Бирмингем. Когда он собирался, вошел Бадд и пристыжено попросил прощения, тем самым умиротворив Дойла.

В тот же день после обеда произошел любопытный инцидент. Они стреляли железными стрелками из воздушного ружья в задней комнате, когда Бадд предложил Дойлу взять большим и указательным пальцами монету в полпенни, а он попадет в нее из ружья. Полпенни они не нашли, и Бадд достал бронзовую медаль. Дойл взял ее и вытянул руку. Раздался выстрел, и медаль упала.

— Точно в центр, — заявил Бадд.

— Наоборот, — возразил Дойл, — ты вообще в нее не попал.

— Не попал?! Я точно знаю, что попал.

— Да нет, я тебе говорю.

— Где же тогда стрелка?

— Вот она, — и Дойл поднял залитый кровью указательный палец, в который впилась стрелка.

Бадд рухнул на пол и выразил свое раскаяние столь экстравагантно, что Дойл только рассмеялся.

Когда стрелку удалили и Бадд пришел в себя, Дойл поднял медаль и прочел: «Вручена Джорджу Бадду за Мужество при Спасении Жизни Человека. Январь 1879 года».

— Эй, ты никогда мне про это не рассказывал, — воскликнул он.

— Что, медаль? — спросил Бадд. — А у тебя такой нет? Я думал, у всех есть. Но ты, наверное, хочешь быть не таким, как все. Это был маленький мальчик. Ты не представляешь себе, каких трудов мне стоило затащить его в воду.

— Вытащить из воды, ты хочешь сказать?

— Мой дорогой, ты не понимаешь! Вытащить ребенка из воды может каждый. Ты попробуй затащить его туда! За одно это надо давать медаль. Затем свидетели. Я вынужден был платить им четыре шиллинга в день и выставлять по кварте пива каждый вечер. Понимаешь, нельзя просто взять ребенка, отнести его к краю пирса и бросить в воду. Возникнут всякие сложности с родителями. Нужно набраться терпения и ждать, пока не подвернется вполне законный случай. Я ангину подхватил, расхаживая взад-вперед по пирсу, пока мне не улыбнулась удача. На самом краю пирса сидел такой довольно толстый мальчишка и удил рыбу. Я врезал ему подошвой ботинка по спине, он отлетел невероятно далеко. Я с трудом вытащил его на берег, потому что его леска два раза обмотала мне ноги, но все кончилось хорошо, и свидетели держались стойко. На следующий день мальчишка пришел меня благодарить и сказал, что он совсем не пострадал, не считая синяка на спине. Его родители каждое Рождество присылают мне пару индюшек.

Бадд вышел и побежал наверх за табаком, был слышен его смех. Дойл мрачно рассматривал медаль, которую явно использовали в качестве мишени довольно часто, когда миссис Бадд предупредила его, что не стоит относиться к словам мужа слишком серьезно, так как он иногда чересчур увлекается в своих выдумках. В качестве доказательства она показала Дойлу вырезку из газеты, где рассказывалось, как он спас ребенка во время ледохода, чуть сам при этом не погибнув.

Дойл начал работать, хотя больших денег его работа ему не приносила. У входной двери появилась табличка с его именем, написанным крупными буквами, он получил комнату напротив Бадда, но его методы были недостаточно интересными, чтобы привлечь пациентов. Первые три дня он сидел, ничего не делая, в то время как его напарник прыгал и скандалил с пациентами по ту сторону лестничной площадки или орал на тех, кто ждал внизу. На четвертый день в комнату вошел старый солдат со злокачественной опухолью на носу, появившейся из-за того, что он курил горячий табак в короткой глиняной трубке. Дойл отправил его домой и через два дня в двухколесном экипаже Бадда поехал к нему оперировать. Это была его первая операция в жизни, хотя пациент, к счастью, этого не знал, и из них двоих Дойл нервничал намного больше. Но операция прошла успешно, и старый солдат был горд аристократической формой, которую Дойл придал его носу. После этого к нему потихоньку потекли больные, и, хотя его пациенты были очень бедны, его заработок медленно увеличивался: 1 фунт 17 шиллингов 6 пенсов в первую неделю; 2 фунта во вторую; 2 фунта и 5 шиллингов в третью; 2 фунта 18 шиллингов в четвертую.

Тем временем Бадд не оставлял свою идею газеты. Он уже писал для нее статьи, пародии, клеветнические заметки, скверные стишки и роман. Его девизом было: «Что угодно ради рекламы», и Дойлу попался на глаза местный альманах, расходившийся большим тиражом, в котором были такие записи: