На Новый год, когда в Южной Африке разгар лета, тяжелые орудия батарей генерала Жубера забарабанили картечью по гофрированным крышам осажденного Ледисмита. Жубер со свойственным ему благородством предложил всем невоюющим покинуть город, но ушли немногие. Опустошал город не артобстрел, а болезни. До осажденного Кимберли как-то раз донесся грохот пушек лорда Метьюэна и сверкнул на солнце наблюдательный воздушный шар; блеснул сигнал гелиографа, и был получен ответ, но спасение не пришло. На севере крохотный, незначительный Мафекинг заставлял трепетать сердца и будоражил воображение всей Империи. В Мафекинге полковник Баден-Пауэлл не только не подпускал близко осаждающих, но и открыто смеялся над ними, устраивая у них под носом крикетные матчи, которые те были не в силах прекратить, а по ночам осажденные задавали жару противнику штыковыми вылазками.

«Сдавайтесь во избежание кровопролития!» — гласил приказ.

«Когда же начнется кровопролитие?» — спрашивал Баден-Пауэлл.

На фронте, увы, несмотря на блестящую тактику кавалерии генерала Френча при Коулсберге, мрачной чередой тянулись поражения. Сэр Редверс Буллер вновь попытался форсировать Тугел. На сей раз успешно. Но на горе Спион-коп четыре тысячи англичан оказались в условиях, где укрытие могли найти каких-нибудь полтысячи человек; и бурская артиллерия устроила настоящую бойню, пока генерал Уоррен (у подножия горы) не отступил в беспорядке с уцелевшими.

В это не хотелось верить. В глазах обывателей эти буры, поющие псалмы и почитающие за грех обстреливать город по воскресеньям, представлялись исчадиями ада, порождением темных сил.

«Победу, одну лишь небольшую победу!» — вымаливали у судьбы некоторые. Но такая мольба раздавалась и будет раздаваться сколько стоит мир и пока стоять будет.

В Андершо неизменно приветливая Туи, всегда готовая поддержать мужа, настояла на том, что он непременно должен сопровождать госпиталь, сама же поехала с детьми в Неаполь. В задумчивости вышагивал он по опустевшим комнатам, ожидая распоряжений. Люди все еще никак не могут уяснить, где кроется ошибка в боевых действиях, ему же это представлялось очевидным. Он давно уже задумал написать об этом. Но не раньше, чем сам встретится и поговорит с живыми свидетелями происшедшего. Да, теперь уж англичане не бросают солдат в лобовые атаки на открытой местности против бурских траншей, ведь гордость не позволяла им распластаться на земле и вести огонь под прикрытием муравейника. И офицеры не вылетают вперед с саблями наголо, превращаясь в живую мишень для полудюжины маузеровских пуль, едва лишь блеснет на солнце их обнаженный клинок. Так во все времена, — рассуждал Конан Дойл, — лучшие в мире войска, вопреки своим генералам, извлекают уроки из боевых действий. Но были и другие уроки, которые следовало зазубрить.

Госпиталь Лангмена должен был отплыть в Южную Африку 28 февраля 1900 года. Когда зафрахтованное судно «Ориенталь» вышло из Тильбюри, матушка приехала из Йоркшира проводить сына. Между тем с фронта стали приходить благие вести. Лорд Робертс, тщательно и совершенно секретно готовивший наступление, продвигался на север.

Хотя сообщения в прессе были отрывочными, путаными и выхолощенными цензурой, все же можно было уяснить из них, что кавалерия генерала Френча каким-то образом опрокинула осаду Кимберли.

Но матушка… Матушка была непреклонна.

Она ненавидела эту войну. Поскольку родственникам и друзьям офицеров было позволено взойти на борт, матушка сидела в переполненной кают-компании с поджатыми губами, а наверху, на палубе, заливался оркестр. Джин Лекки заявила, что не придет провожать, потому что не в силах вынести последних минут расставания в многолюдстве и бравурном веселье военного транспорта. И только много позже он узнал, что она стояла на причале в толпе, провожая взглядом отплывающий корабль.

Он взял с собой кипу изданий официальных документов и справочников, чтобы выверить источники при анализе причин войны для задуманной ее истории. Матушка еще крепче стиснула губы при виде этого.

— Артур, это неправое дело!

— Я говорил тебе, мама, что дело это правое!

Обстановка не располагала к открытой ссоре, хотя они были на волосок от этого. Вновь и вновь уверял он ее, что будет осторожен. И глядя вслед уходящей по трапу матери, прокладывающей себе путь в толпе выряженных в парадную форму военных, он мысленно продолжал придумывать все новые доводы в оправдание себе, как, впрочем, и она.

В тот самый день, когда судно вышло в море, голодающий и изнуренный эпидемиями Ледисмит был наконец освобожден сэром Редверсом Буллером, чего на борту никто еще не знал. А накануне лорд Робертс, Китченер и Френч, добившись тактического превосходства, окружили отступающую армию Кронье при Паардеберге и вынудили бурского генерала сдаться с четырьмя тысячами бойцов.

А на борту «Ориенталя» топот тысяч кованых сапог сливался в некий бесконечный ритмичный гул. Оркестр перекрывал шум машинного отделения.

«Я стал ужасно нервным, — писал Конан Дойл, — и ощутил бремя своих лет, взявшись за тяжелый труд. Я вернусь помолодевшим лет на пять. Умоляю, простите меня, матушка, если я когда-нибудь был капризным или несговорчивым, — всему виной нервы».

И вот, слава Богу, его работа в Южной Африке закончилась.

А почти пять месяцев спустя вышел он июльским вечером перед закатом на вершину небольшого холма, вышел туда, куда он так часто приходил в те зловещие дни за глотком свежего воздуха. На севере простирался краснокирпичный город Блумфонтейн, бывшая столица Оранжевой республики, а здесь, перед ним, располагался госпиталь Лангмена; его маленькие палатки и полотняный тент занимали крикетное поле, а главные покои размещались в кирпичном спортивном павильоне.

Этот павильон когда-то использовался для любительских театральных представлений. Сотрудников госпиталя, конечно, позабавило, что в одном конце павильона возвышается в золоченом обрамлении сцена с декорациями для постановки «Крейсера „Пинафор“». Но долго веселиться им не пришлось.

Блумфонтейна они достигли 2 апреля 1900 года. Транспорт «Ориенталь», пристав в Кейптауне за распоряжениями, был направлен в порт Ист-Лондон, где и выгрузил войска вместе с затерявшимся среди них госпиталем Лангмена. Главный врач, мистер Роберт О’Каллаган, упитанный джентльмен, смахивающий на Дюма-отца, предпочитал сидячий образ жизни. Хирург военного ведомства, майор Друри, говорил с ужасным акцентом и осуществлял контроль за запасами виски. Весь штат госпиталя, 45 человек, усадили в военный эшелон, в котором они должны были проделать, как вскоре выяснилось, четырехдневное путешествие в глубь страны. Путь с недавних пор был открыт.

Когда госпиталь прибыл на место, стоял жаркий, исчерченный молниями дождливый сезон. Британские Томми[25], поджарые парни из Канады, Австралии и Новой Зеландии, платили бурам по шиллингу за две сигареты. Город был переполнен генералами и журналистами, и Конан Дойл, все это время не прекращавший вести дневник, старался ничего не упустить из их разговоров. Новый госпиталь, с крикетным полем, окруженным забором из рифленого железа, ему понравился.

«Павильон замечательный, — писал он Туи, — вместе с нашими палатками мы надеемся разместить 160 пациентов вместо 100. Раненые прибывают в город; сегодня мы были в городе, чтобы сгрузить с поезда наше оборудование».

В розовой сорочке, с красным, солнцем опаленным лицом, со сдвинутым на затылок защитным шлемом, он задавал темп в разгрузке 50-тонного багажа, темп такой неистовый, что, «когда мы закончили, я не мог говорить, потому что язык лип к губам». Бригада Смит-Дорриена, регулярная армия и добровольцы, пешие и конные, шли вдоль железнодорожных путей. В южноафриканском солдате, правда, не в том приукрашенном виде, в каком он представлен в иллюстрированных изданиях, сплав всех начал: спутанная борода, в зубах трубка, на руках болячки. Вместе с ними шагали хайлендеры Гордона[26].