В своем небольшом кабинете на втором этаже, с голубыми обоями на стенах и медвежьим черепом на столе, трудился он над «Белым отрядом». Прежде всего он превознес идеал. А затем попал во власть движущих сил самого повествования. Казалось, он вновь очутился в Нью-Форесте, где оживали все персонажи, созданные его воображением.

Вот по дороге в Крайстчерч важно шествует Сэмкин Эйлвард, настоящий лучник, умевший с расстояния в полтораста ярдов расщепить стрелой сучок, на котором крепилась мишень. Перепуганные монахи изгоняют из монастыря Болье верзилу Джона из Хордла, насмешника и драчуна. Из Болье же в мирской водоворот, никогда им доселе не виданный, пускается юный Аллейн Эдриксон, потомок древней саксонской аристократии. И эти трое, встретившись на тропе приключений, клянутся в вечной дружбе, прежде чем отправиться на войну под знаменами с пятью алыми розами сэра Найджела Лоринга.

Конечно, это общая схема для всякого романтического повествования, от Тиля Уленшпигеля до «Монастыря и семейного очага». Нет нужды говорить о волнующих эпизодах «Белого отряда», о широте охвата — от Гемпшира до Франции и Испании, о поединках и битвах. Но возвышается Конан Дойл над всеми, кроме, может быть, самого Скотта, тем, что готов сам ответить за каждое слово. Как поступали его герои — так поступил бы, да и поступал всегда, до последнего дыхания, он сам.

«Мы свободные англичане!» — восклицает Эйлвард. И в этом правда Сэма Эйлварда. Это правда двух вечных типов англичан: Сэма Джонсона и Сэма Уэллера. Это была правда и Конан Дойла — воплощения патриотизма и всего того, что делает Англию великой. Вот вторая сила, двигавшая и воодушевлявшая повествование и его творца.

Для автора начало 1890 года было омрачено смертью его сестры Аннет, названной в честь тетушки. Но, с другой стороны, их дом согревало теперь присутствие малышки Мэри Луизы, которую крестили по англиканским обычаям. Матушка, обратившаяся к англиканству, поспешила из Йоркшира, чтобы самой устроить крестины. Туи оставалось лишь поражаться ее распорядительностью.

Ее муж работал всю весну до самого лета. Какой-то особый восторг, ощущение исполнения чего-то, предначертанного самой судьбой, овладело им, когда в начале июня он дописывал последние страницы. «Я закончил!» — воскликнул он и швырнул ручку об стену так, что та оставила чернильное пятно на обоях. Несколько дней спустя он писал Лотти:

Он послал рукопись Джеймсу Пейну. Пейн, скупой на похвалы и тем более не привыкший расточать их исторической прозе, немедленно принял «Белый отряд» для серии в «Корнхилле» и объявил его лучшим историческим романом со времен «Айвенго». Меж тем автора стали терзать беспокойство и черная меланхолия.

В расхожем представлении д-р Конан Дойл из Саутси, с его широкоскулым лицом и густыми усами, — эдакий невозмутимый здоровяк. На самом же деле он был, что говорится, сплошным комком нервов, хотя скорее согласился бы умереть, чем проявить это на людях или произнести вслух хоть одно похвальное слово о своих произведениях. Что же впереди?

Что делать? Куда податься? Восемь лет отдано Саутси! Помимо «Гердлстона», «Клумбера» и двух сборников рассказов, он написал «Этюд в багровых тонах», «Мику Кларка», «Знак четырех» и «Белый отряд». И что это ему принесло? Сбережения в несколько сотен фунтов — не больше.

В конце октября, когда в прессе замелькали сообщения о том, что д-р Кох в Берлине нашел средство от туберкулеза, он спешно собрался в Берлин, чтобы самому на месте во всем разобраться. Профессионального интереса к туберкулезу у него не было, хотя туберкулез и унес в свое время жизнь Элмо Уэлден. Но сейчас он этим занялся, просто чтобы чем-нибудь заняться, найти выход своему беспокойству.

И здесь, в шумном мире, среди медиков, галдящих и толпящихся в коридорах «Гигиенэ-Музеума» на Клостер-штрассе, возродились с новой силой его прежние амбиции. Почему бы не покинуть Саутси? Почему бы не поехать в Вену изучать глаз, чтобы вернуться в Лондон уже глазным врачом, приберегая писательство про запас как возможный источник дохода? И вот, как-то в ноябре, он выложил Туи, по обыкновению устроившейся с шитьем у камина, все свои соображения.

— Когда же нам ехать, Артур?

— Немедленно! — заявил ее супруг, способный в пять минут собраться хоть в Тимбукту. — Сейчас!

— Но зима на носу!

— Ну и что, дорогая? Что такого? Положись на меня!

Мэри Луиза, уже делавшая первые шажочки, когда ее придерживали за шарфик, могла вполне остаться с матушкой Хокинз. Обстановку можно будет продать или оставить у кого-нибудь. Вопрос о его врачебной практике, несколько поредевшей из-за литературных его занятий, оставался открытым. Все же корни, прораставшие восемь лет, выдираются не без боли.

Бюст деда, картины и вазы — все было тщательно упаковано от греха подальше. С грустью смотрел он на некогда роскошную красную дорожку, теперь далеко уже не новую, скатанную к основанию лестницы в холле, оклеенном обоями под мрамор. Как много старых связей разрывалось. Ушли из жизни сестра — юная Аннет, и тетушка Джейн, и дядюшка Мишель Конан. Дядюшка Дик, артистический и светский лев, «мой милый Дойл» принца Уэльского, пораженный еще одним апоплексическим ударом на ступенях «Атенеума», покинул этот мир в конце 1883 года.

Туи бодро встретила новый поворот в их жизни. «Артур, — писала она в одном письме, — хочет, чтобы я собралась и поехала с ним, так что мне надо поторопиться». Портсмутское Литературно-научное общество (как мы узнаем из «Портсмут Таймс» за 13 декабря) дало в его честь прощальный банкет. Во главе стола сидел д-р Джеймс Уотсон. Возникает какое-то странное чувство, будто все идет шиворот-навыворот, когда читаешь об этом теперь, через столько лет. Д-р Уотсон приветствовал д-ра Конан Дойла, и все собравшиеся пропели «Доброе старое время».

В последние дни накануне отъезда он был тронут тем, что столько людей — друзей и пациентов — пожелало прийти попрощаться с ним. Одна старушка, которую он лечил, помнившая, как часто доктор «забывал» выставить ей счет, принесла ему свою самую ценную вещь. Это было синее с белым блюдо, которое ее сын-моряк подобрал во дворце Хедива после обстрела Александрии. Это все, что у нее есть, но она хочет, чтобы он это принял, — объяснила она доктору, у которого на глаза навернулись слезы.

И вот, в конце декабря, настал день, когда у порога дома ждал их четырехколесный экипаж, на крыше которого был уложен весь их багаж. В опустелом доме на Илм-гроув было видно, как за оголенными окнами тихо падает снег. Уже усаживаясь в экипаж и оглядываясь на дом, с горечью подумал он о том, как много было замыслов и надежд и как мало он преуспел в жизни. Но он прогнал эти мысли прочь, покрепче обнял Туи, и экипаж унес их в снежную даль.

Шерлок Холмс!

Уже к концу 1891 года имя доктора Артура Конан Дойла стало знаменитым. Шестой из его новых рассказов — «Человек с рассеченной губой» — появился в декабрьском номере «Стрэнда». Было мнение (бытующее и в наше время), что это лучший из рассказов о Шерлоке Холмсе, несмотря на странные метаморфозы имени доктора Уотсона. Кто станет это оспаривать?

Тощая фигура, начертанная Сиднеем Пейджетом[13], примелькалась уже не меньше, чем конки на Стрэнде; белые, или зеленые, или шоколадные, в зависимости от места назначения, грохотали они по грязи днем и ночью, освещая себе путь во тьме шипящим синим светом дуговых ламп. На верхней площадке, куда не отваживались забираться леди, опасаясь скабрезных замечаний кучеров, последние теперь отпускали шуточки в адрес Шерлока Холмса. Впрочем, в этом они не были одиноки: на ту же тему шутили и Дж. М. Барри в «Спикере», и журналист, выступавший (увы!) под именем Лука Шарп [14]. Но что же сам автор?