И рукопись была принята, правда, по соображениям довольно странным: она-де на 170 страниц длиннее романа «Она» Райдера Хаггарда. И вновь именинником едет Конан Дойл в Лондон на завтрак с Эндрю Лэнгом.

Вернувшись домой в Саутси, он закружил в вальсе Туи, впрочем, с большой осторожностью: Туи ждала ребенка — их первенца — в начале будущего года. И у него вдруг (по крайней мере, в ту минуту) пропала охота покидать Саутси. Поскольку Лонгмен явно торопился с выпуском «Мики», ему оставалось только гадать, кто раньше появится на свет: «Мика» или младенец.

Гадать долго не пришлось: первый крик Мэри Луизы Дойл, названной в честь матушки и Туи, раздался в конце января 1889 года. Ее отец, для которого Туи была далеко не первой пациенткой, сознавался, что цепенел от ужаса и терялся, когда на свет должен был появиться его собственный ребенок. Матушке (он не сообщал ей в последнее время о состоянии Туи, вызвав в Йоркшире ярость) он послал описание двух носов, Мэри Луизы и Туи, видневшихся из-за горизонта одеяла, да красной головки малышки в красном же чепчике.

«Она кругленькая и пухлая, голубые глаза, кривые ножки, толстенькое тельце. Остальные подробности представлю, если понадобится. У меня нет опыта в описании детей. Но манеры ее (на наше горе) очень вольные. Когда ей что-то не нравится, об этом становится известно всей улице».

А «Мика Кларк», с посвящением матушке, вышел в свет в конце февраля. Автор напрасно опасался и робел перед «уважаемой критикой». Критика встретила «Мику» с таким энтузиазмом, что всякому другому, менее уверенному в своих способностях, это, конечно, вскружило бы голову. Блестящие отзывы, не забыв и единственный враждебный голос из «Атенеума», он подшивал в кожаную папку. И уже твердо знал, что ему хочется писать теперь.

Смотрите, как набирает уверенности его тон.

Но это все суесловие. Один из дерзких планов. Правда, вполне в его духе было засесть в кабинете и гнать текст с завидным упорством. Но это была лишь одна сторона его характера — иное «я», хоть и родственное известному врачу, ставшему уже капитаном портсмутского крикетного клуба, вице-президентом либерал-юнионистов, секретарем Литературно-научного общества, а в футболе — по определению местных газет — «одним из надежнейших защитников футбольной ассоциации в Гемпшире»

Но другой человек, затаившийся в глубинах его существа, работал в своем небольшом кабинете, который Туи и матушка Хокинз оборудовали для него в верхнем этаже. То был человек, который в виде легких умственных упражнений за несколько дней прорабатывал целые тома научных трудов, скажем, Тьера о Французской революции или Прескотта из истории Перу. А теперь, вот уже более года, он был погружен в изучение средних веков. И с неожиданной ясностью ему открылась великая истина.

Если он не сподобился веры в Бога, он может иметь некоторое кредо, некоторый кодекс поведения. Он нашел его здесь, в средних веках, среди сломанных копий и брошенных мечей. Его можно выразить в двух словах: рыцарская честь.

Все инстинкты, все нити, связывающие его с детством и — глубже — с далеким прошлым, влекли его туда. «Бесстрашие перед сильными, смирение перед слабыми. Быть рыцарем со всеми женщинами, невзирая на происхождение. Подавать помощь нуждающемуся, кем бы он ни был. И тому порукою — слово рыцаря».

Конечно, он не слишком обольщался насчет рыцарства времен Эдуарда III. Видел его грубость и неряшество. Но если все это отбросить, останется тот самый кодекс поведения, который покоился на чести, и каждый пункт его становился символом веры, придававшим не меньше сил духу, чем религия. И кодекс этот не утратил своего значения и в нынешний век, век бирмингемских фабрик и высоких цилиндров. «И этому порукой, — мог бы добавить Конан Дойл, — слово рыцаря».

Вот что важно понять, пытаясь разобраться в глубинах души Артура Конан Дойла. Об этом он говорил и писал редко, разве что вскользь. Предмет был для него слишком священный. Но именно это поражало в нем всех, кто с ним встречался. Ощущение было достаточно острым, хотя и не всегда могло быть сформулировано. Но многие, как мы увидим, об этом говорили, и говорили в одних и тех же выражениях. Когда он выходил в широкий мир, восставая против бессмыслицы или несправедливости, миллионам, никогда его в глаза не видевшим, ясно чувствовалось горение того самого рыцарского духа, что находили они в его книгах.

Вот почему излюбленной его книгой станет та, которую он собирался сейчас писать, — «Белый отряд».

Объясняет это и обширные изыскания, предпринятые ради нового замысла. На Пасху 1889 года он уехал на несколько дней в соседний Нью-Форест. Его спутниками были генерал Дрейзон, м-р Булнуа и д-р Вернон Форд из портсмутской глазной клиники. Это был лишь краткий отдых, заполненный дневными прогулками и вечерним вистом. Но вскоре он вернулся туда вновь с целым багажом трудов по истории средних веков и заперся с ними до осени. В этих занятиях постепенно складывался план будущей книги.

Конан Дойл, запершись в коттедже, был еще с головой погружен в свои изыскания, а его герои уже облекались в плоть и кровь и бродили по залитым солнцем лужайкам Нью-Фореста точь-в-точь такими, какими он их себе представлял. Каждый персонаж, решил он, должен верно отражать какую-либо сторону жизни Англии 1366 года. Осенью он вернулся в Саутси, нагруженный толстенными тетрадями с заметками, и его грезам пришлось временно отступить на второй план.

Американский редактор «Липпинкоттс мэгэзин», издававшегося одновременно Липпинкоттом в Филадельфии и Уордом и Локком в Лондоне, прочел «Этюд в багровых тонах» и пожелал заполучить еще один рассказ о Шерлоке Холмсе для публикации его целиком в одном выпуске журнала. Не пожелает ли д-р Конан Дойл отобедать с ним в Лондоне и обсудить это предложение? Такой случай нельзя было упускать. На обеде, где ему довелось встретиться с гениальным Оскаром Уайльдом, еще не избалованным сценическим успехом, он пообещал написать нужный рассказ. И в 1890 году в американском и английском выпусках журнала появился «Знак четырех».

Но он был так поглощен «Белым отрядом», что, как это ни удивительно, нигде — ни в записных книжках, ни в дневниках, ни в письмах — не упоминает о «Знаке четырех». И лишь в интервью, данном репортеру лондонского «Эхо» в сентябре 1889 года, мимоходом, как о чем-то второстепенном, проскальзывает намек на него.

В «Знаке четырех» мы замечаем, что Уотсону начинает изменять память. Однако, что бы этот рассказ нам ни поведал об Уотсоне и Холмсе, он проливает яркий свет на мысли, которые владели их создателем.

«Позвольте мне рекомендовать вам эту книгу, — вдруг заявляет Шерлок Холмс, — одну из замечательнейших книг. Это „Мученичество человека“ Уинвуда Рида».

Устами Шерлока Холмса проговорился сам Конан Дойл. Он не в силах был удержаться. «Мученичество человека» он читал прошлой весной, и книга произвела такое сильное впечатление, что замечания заняли целых две убористо исписанные страницы в его записных книжках. «Уинвуд Рид, — писал он, — считает, что прямой путь уводит нас все далее и далее от личности Бога — божества, отражающего человеческие идеи, — к непредставимой, обезличенной силе. Сосредоточимся на служении несчастным ближним и на совершенствовании наших сердец!»

Подобные мысли были бы уместны, конечно, и в устах самого Шерлока Холмса. Но не слышатся ли в них, и очень отчетливо, призывные звуки «Белого отряда»?

Можно заметить попутно, что «Знак четырех» (в Англии, по крайней мере) не имел успеха. Выйдя весной 1890 года в виде отдельной книжки у Спенсера Блакетта, он снискал себе едва ли большее внимание критики, чем «Этюд в багровых тонах». И потребовалось целых два года, прежде чем было предпринято второе издание. Более того, автор уже написал лучшую часть своей трехактной пьесы, в которой д-р Уотсон… но об этом пока рано.