Люди спокойные и рассудительные сочтут это чистой сентиментальностью. Кусок дерева есть кусок дерева (и ничего больше), старая ржавая пушка стоит не больше, чем кусок металла. Что нам в лорде Нельсоне, когда смерть закрыла оба его глаза и он уже не спасет нашей шкуры? Конан Дойл ответил стихотворным «смиренный посланием» заправилам Королевского флота:
Вам не понять, корыстолюбцы,
Не все на свете продается…
И это было его философией. Повод, возможно, покажется незначительным, но он отбрасывает тень вперед, на те грядущие дела, когда речь шла о правосудии; и проявилась тут та его черта, о которой много лет спустя Кулсон Кернахан сказал, что готов скорее встать в пяти шагах перед дулом пистолета, чем увидеть в глазах Конан Дойла кипение гнева или холодное презрение.
Но впрочем, когда год 1892-й близился к завершению, Конан Дойл был совсем в другом расположении духа. В октябре к ним приехала из Португалии его любимая сестра Лотти. Ее стали повсюду водить и все ей показывать. А в ноябре Туи родила. Как и мечтал отец, это был мальчик.
После долгих споров мальчика решили назвать Аллейн Кингсли; Аллейн — по Аллейну Эдриксону из «Белого отряда». На Рождество созывались соседские детишки — д-р Конан Дойл обожал переодеваться Санта Клаусом. Но в этом году, решил отец Мэри Луизы и Аллейна Кингсли, у детей должно быть что-то необычное.
И вот он много дней мастерит костюм Бармаглота[18] — такой ужасающий, что, раз увидев, не забудешь вовек. Это — как он искренне думал, натягивая на себя костюм, — развлечет и повеселит малышей. Однако у всех детей, кроме грудного младенца, вид его вызвал такой страх, что Конан Дойлу, уже пожалевшему о своей затее, пришлось полночи, утешать все еще всхлипывающую четырехлетнюю Мэри, убеждая ее, что проклятая гадина ушла и больше не вернется никогда.
В начале 1893 года, когда в «Стрэнде» стали появляться новые шерлок-холмсовские рассказы, а другие еще дописывались, он вывез Туи в Швейцарию. В уши ворвался грохот Раушенбахского водопада. Он нуждался в такой краткой передышке. Он был истощен непрерывным плетением сюжета, загнан необходимостью постоянно порождать идеи — чувство, хорошо понятное каждому писателю, от которого радостно ожидают, что он будет до гробовой доски выдумывать все новые и новые трюки. Теперь перед ним была уже не кукла — это был «человек с мозгами», стиснувший его мертвой хваткой.
Дома он получил приглашение читать выездные лекции; в этом было для него много привлекательного. Но и драматургия его привлекала: Ирвинг скоро выступит в «Ватерлоо» и оперетта «Джейн Анни» начнет репетироваться весной. И он выбрал и то и другое: и театральную сцену и кафедру лектора.
Но перед ним стала еще и другая задача. В Норвуде 6 апреля 1893 года — простуженный, согреваясь у огня в своем кабинете и лениво почитывая «Гордость и предубеждение» под шум, который производили снаружи легионы маляров, — он вдруг отложил книгу и написал письмо матушке.
«У нас здесь все в порядке, — писал он, — я на середине последнего рассказа о Холмсе, после чего этот джентльмен исчезнет, чтобы больше никогда не вернуться! Я устал от него». Профессор Мориарти притаился в тени черных скал; Раушенбахский водопад разверзся; и со вздохом облегчения он убил Шерлока Холмса.
ГЛАВА VII
ТРАГЕДИЯ:
«МЫ ДОЛЖНЫ ПРИНИМАТЬ ТО, ЧТО УГОТОВИЛА НАМ СУДЬБА»
Пока читатели «Стрэнда» еще и не догадывались, что над Шерлоком Холмсом нависла смерть, оперетта «Джейн Анни» была в мае 1893 года поставлена в театре Савой. Она провалилась.
«Оперетта, — писал один критик, вначале убедительно доказывающий, что музыку композитор позаимствовал, — оперетта эта есть длительное испытание для глаз. Есть тут и хорошенькие девицы в дезабилье не менее очаровательном, чем они сами; есть тут хорошенькие девицы в костюмах для гольфа; есть галантные военные в блистательных уланских униформах; школьники на лодочках — словом, все, что может создать разнообразие цветов и живописность групп. Что ни говори о вкладе других в „Джейн Анни, или Приз за хорошее поведение“, но работа менеджера заслуживает только похвалы».
Барри и Конан Дойл впали в уныние, но нашли в себе силы поддерживать друг друга.
«Что мне больше всего претит в таком провале, — писал последний, у которого в памяти еще была жива картина, как во время оно ходили они с Элмо Уэлден в Савой смотреть „Терпение“, — это то, что всю дорогу ты опирался на руку друга, а сам вдруг даешь ему упасть. Но так оно и есть».
Он нигде и никогда не обмолвился, разве что в письме матушке, что не может нести полной ответственности за поражение, ибо его доля участия в пьесе была весьма скромна, но ведь имей постановка успех — он бы его разделил. Способен ли он вообще писать для театра? Сейчас было мало надежд увидеть «Ватерлоо» на сцене. Труппа Ирвинга, завершив блестящий сезон в Лицеуме постановками «Генриха VIII», «Лира» и «Бекета» Теннисона, отправилась в американское турне, которое должно было продлиться до следующей весны. Однако, помимо разъездов с лекциями по Англии, ему было чем заняться.
При его все ширящейся славе невероятно разрастался и круг его друзей. Благородное общество, проведав, что он отпрыск рода Дойлов, пожелало втянуть его в свой водоворот. Он поспешил уклониться от этого. Никогда и ничто так не смешило его, как шумные дебаты о том, кто где должен сидеть на званом обеде, и торжественная, просто-таки японская процедура, это рассаживание сопровождавшая. Он принимал приглашения, когда того требовали правила приличия, и отклонял, если только это не выходило за рамки благопристойности. А о жизни и литературе он предпочитал беседовать с умницей Робертом Барром, соредактором «Лентяя». Барр, бывало, сидя в плетёном кресле на лужайке дома в Норвуде, наблюдал, как его хозяин отрабатывает удары гольфа, метя шаром в кадку, стоящую, пожалуй, чересчур близко к дому.
«Он просто пьянеет от гольфа, — говорил Барр. — Он кладет шар в кадку при верном ударе и, как правило, разбивает окно, когда мажет».
Или так:
«Взять у вас интервью проще простого, — кричал Барр, потрясая бородой. — Достаточно припомнить все, что я думаю по данному вопросу, и написать прямо противоположное — это и будете вы. Ваше мнение о Редьярде Киплинге?
— Величайший мастер рассказа».
Джордж Мередит был другого мнения. Когда Конан Дойл вновь посетил его в Бокс-Хилле, маленький старичок, нетвердо держащийся на ногах, опять занимал своего поклонника беседой за завтраком. У Киплинга, сказал брезгливо Мередит, нет утонченности. Отпустив еще несколько едких замечаний по адресу знаменитостей, включая покойного Теннисона и принца Уэльского, Мередит спросил у гостя, какого он мнения о начальных главах его давнего незавершенного романа «Удивительный брак». Не желает ли гость, чтобы он прочел ему эти главы?
Они стали взбираться по крутой тропинке к глядящему на Суррей-Даунз летнему домику, где Мередит любил работать. Конан Дойл шел впереди, хозяин — сзади. Мередит поскользнулся и упал. Его гость знал, сколь болезненно горд старик. Знал, что Мередит, с негодованием отвергавший всякий намек на свою недееспособность, будет глубоко унижен, если предложить ему помощь. Итак, Конан Дойл сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал путь как ни в чем не бывало, пока Мередит его не нагнал. В этом поступке было тем больше благородства, что сам Конан Дойл не видел в нем ничего особенного.
Летом был заключен брак между мисс Констанцией Дойл и мистером Эрнестом Уильямом Хорнунгом. Артур с некоторым сомнением смотрел на будущее благополучие молодоженов, ведь доходы Вилли были не слишком существенными. Но когда забеспокоилась матушка, он уверил ее, что «Конни будет получать постоянное жалованье». В августе вместе с Туи он поехал в Швейцарию читать в Люцерне лекцию на тему «Беллетристика как часть литературы». И все казалось безоблачным в жизни д-ра и миссис Конан Дойл, в жизни всей семьи, когда осенью он отправился с лекционным турне по Англии.
