— Боже ты мой! — ахнул Дойл.

— Я хочу, чтобы ты сегодня же утром начал писать роман. Поначалу пациентов у тебя будет немного, а времени — полно.

— Но я никогда в жизни не писал романов.

— Нормальный, уравновешенный человек может добиться всего, чего пожелает. Все необходимые качества в нем уже есть, нужна только воля, чтобы развить их.

— А ты смог бы написать роман?

— Конечно, смог бы. Такой роман, Дойл, что когда они прочтут первую главу, они будут только сидеть и стонать, пока не появится вторая. Они будут толпиться у моей двери, надеясь услышать, что будет дальше. Клянусь всеми святыми, я пойду и начну прямо сейчас!

Еще один кувырок через спинку кровати — и он исчез.

Помимо экстравагантности и причуд Бадда, Дойла поразили афоризмы, которыми тот густо пересыпал свою речь, например: «Величайший памятник, когда-либо воздвигнутый Наполеону Бонапарту, — британский национальный долг», или «Главный продукт экспорта Великобритании в Соединенные Штаты — это Соединенные Штаты». Дойлу хотелось записать их все в блокнот, но и память у него была достаточно цепкая.

После завтрака они втроем сели в карету и поехали к Бадду на работу. Это был квадратный, побеленный дом с огромными буквами «Д-Р БАДД» на медной табличке у двери и словами «Бесплатные консультации с десяти до четырех» чуть ниже. Холл был забит людьми.

— Сколько сегодня? — спросил Бадд.

— Сто сорок, сэр, — ответил мальчик-слуга.

— Внутренний двор полон?

— Да, сэр.

— Конюшни полны?

— Да, сэр.

— Каретный сарай полон?

— В каретном сарае еще есть место, сэр.

— А, прости, Дойл, что мы не можем показать тебе по-настоящему полный день. Такое по команде, конечно, не делается. Как есть, так есть. Ну-ка, ну-ка, дайте пройти, не видите, что ли? — заорал он на пациентов. — Пойди сюда, посмотри комнату для ожидания. Фу! Какой здесь воздух! Почему, черт побери, вы не можете сами открыть окно? Первый раз таких людей вижу! Сидят в комнате тридцать человек, Дойл, и ни у кого не хватает соображения открыть окно, чтобы не умереть от удушья.

— Я пытался, сэр, но в раме шуруп, — сказал один из пациентов.

— Ах, мой мальчик, ты ничего не добьешься в жизни, если не можешь открыть окно, не поднимая рамы, — сказал Бадд, схватил зонтик пациента и пробил насквозь два стекла. — Вот как надо! Парень, проследи, чтобы вынули шуруп. Итак, Дойл, пошли, пора за работу.

Они поднялись на верхний этаж; все залы, через которые они проходили, были набиты пациентами. Бадд вошел в большую комнату, где не было ничего, кроме двух деревянных стульев и стола, на котором лежали две книги и стетоскоп.

— Это, — объявил он, — моя приемная. Не похоже, будто приносит четыре-пять тысяч в год, верно? Напротив, через коридор, — точно такая же комната, ты можешь забрать ее себе. Я буду посылать тебе всех, кому нужен хирург, если таковые появятся. Но сегодня, я думаю, тебе лучше остаться со мной и посмотреть, как я работаю.

— С удовольствием.

— Существует пара элементарных правил, которым нужно следовать в обращении с пациентами, — заметил Бадд, сидя на столе и болтая ногами. — Самое очевидное — никогда не показывай им, что они тебе нужны. Ты должен снисходить до того, чтобы вообще принять их, и чем больше трудностей ты в это привнесешь, тем более высокого мнения они будут о тебе. Надо сразу сломить волю пациента и держать его на коротком поводке. Никогда не совершай смертельной ошибки — не будь с ним вежлив. Многие молодые глупцы вменяют это себе в обязанность и в итоге разоряются. Вот как действую я. — Он подбежал к двери и заорал вниз: «Прекратите свою идиотскую болтовню! Это вам не курятник, в конце концов!» Наступила мертвая тишина. — Вот видишь. Они меня за это будут уважать еще больше.

— А они не обижаются?

— Боюсь, что нет. Я известен именно таким обращением с ними, этого они и ждут. Но обиженный пациент — по-настоящему оскорбленный — лучшая реклама в мире. Если это женщина, она будет трепать языком среди своих друзей, пока ты не станешь знаменитостью, и все ее друзья будут делать вид, что сочувствуют ей, а между собой говорить, какой ты замечательно проницательный человек. Я поссорился с одним человеком из-за состояния его желчных протоков, я даже спустил его с лестницы. Каков был результат? Он так много говорил об этом, что вся его деревня, больные и здоровые, толпой двинулась посмотреть на меня. И сельский лекарь, что умасливал их четверть столетия, понял, что ему пора закрывать лавочку. Такова природа человека, дружище, и не в твоих силах ее изменить. А, Дойл? Будешь ценить себя дешево — и станешь дешевым. Ценишь себя дорого — и к тебе относятся так же. Предположим, что я открою завтра практику на Харли-стрит, все будет чинно-благородно, прием с десяти до трех — ты думаешь, у меня будут пациенты? Да я с голода подохну. Как бы я поступил? Я дал бы знать, что я принимаю пациентов только с полуночи до двух и что с лысых беру в два раза больше. Люди начнут говорить об этом, пробудится их любопытство, и через четыре месяца улица будет забита всю ночь. А, Дойл? Старик, да ты сам бы пошел посмотреть. Таков принцип моей работы и здесь. Я часто прихожу утром и выгоняю всех, говорю, что на целый день уезжаю за город. Я отказываюсь от сорока фунтов, но получаю бесплатную рекламу на четыреста!

— Но я понял из таблички, что консультации бесплатные?

— Да, но пациенты платят за лекарства. И если больной хочет попасть на прием вне очереди, он должен заплатить за такую честь полгинеи. Каждый день приходит человек двадцать, которые предпочитают заплатить, только бы не ждать несколько часов. Но смотри, Дойл, не забудь главное! Все это ничего бы не стоило, если бы не покоилось на твердой основе — я их вылечиваю. Это самое важное. Я принимаю тех, кому другие отчаялись помочь, и излечиваю их на месте. Все остальное нужно, лишь чтобы завлечь их сюда. Но если они уж попали ко мне, я показываю, на что я способен. Иначе все это было бы пустой трескотней. А теперь пошли, я покажу тебе, чем занимается моя жена.

Они прошли в конец коридора, где миссис Бадд радостно изготовляла пилюли.

— Лучший фармацевт в мире, — сказал Бадд, поощрительно похлопав ее по плечу. — Видишь, Дойл, как я это делаю. Я пишу на бумажке рецепт и ставлю условный знак, сколько надо взять с пациента. Больной идет по коридору и передает записку в это окошко. Жена делает лекарство по рецепту, вручает ему флакон и берет деньги. А теперь пошли, пора их выгонять из дома.

Затем Дойл стал свидетелем сцен, которые он никогда не смог бы себе представить или вообще поверить, что они возможны. Час за часом больные входили и выходили с рецептами. Поведение Бадда было невероятным. Он кричал, вопил, ругался, бил пациентов, колотил их, щупал, пихал их так, что они отлетали к стене, втаскивал в комнату за руку, выталкивал из комнаты, время от времени для разнообразия выскакивал в коридор и орал на всех ожидающих внизу. Иногда он не давал им ни слова сказать, а с громким «Ш-ш-ш!» подбегал к ним, прикладывал ухо к груди, выписывал рецепты и выставлял за дверь. Одну старую даму, как только она вошла в дверь, он парализовал громким воплем: «Вы пьете слишком много чая! У вас чайное отравление!» Она не успела произнести ни звука, как он схватил ее за край черной накидки, подтащил к столу и сунул ей под нос том «Медицинского права» Тейлора. «Положите руку на книгу, — громогласно возопил он, — и поклянитесь, что четырнадцать дней не будете пить ничего, кроме какао!» Дама закатила глаза, принесла клятву и была немедленно отправлена за пилюлями. С достоинством вошел тучный мужчина и хотел было начать рассказывать о своих болезнях, но Бадд схватил его за жилетку, вытолкнул в коридор, погнал вниз по лестнице на улицу и, к изумлению прохожих, заорал вслед: «Вы слишком много едите, слишком много пьете и слишком много спите! Пойдите ударьте полицейского и возвращайтесь, когда вас выпустят!» Женщина, которая жаловалась, что у нее такое «ощущение, будто она тонет», получила совет принять лекарство, «а если оно не поможет, проглотить пробку, потому что, когда тонешь, ничто не помогает лучше пробки».