Если он ненавидел врага за холодное, расчетливое применение террора, то он все же мог правильно оценить историческую перспективу. Весьма характерно в «Великом германском заговоре» его обращение к тем, с кем бок о бок проделал он в 1911 году весь путь автопробега принца Генриха:
«Всех благ Вам, граф Кармере, и пусть все беды обрушатся на Ваш полк! И Вам также, капитан Тюрк, Фрегаттенкапитан, всего наилучшего, и разрази гром Ваш крейсер!»
Не сочувствовал он и вспыхнувшей шпиономании. Он встал на защиту кельнеров-иностранцев, оказавшихся в бедственном положении, и был обвинен за это в прогерманских настроениях. Во время одного из выступлений он был не в силах сдержать своего гнева, когда представлявшему его лорду Холдейну выкрикивали из толпы «Предатель!» за предполагавшиеся симпатии к Германии. «Игра должна быть честной!» — настаивал Конан Дойл, хотя никто лучше него не знал, во что могут превратить этот принцип творцы германской военной политики.
«Война — это вовсе не большая игра, мои британские друзья, — такие слова вложил он в уста капитана Сириуса из „Опасности!“. — Это отчаянное стремление одержать верх, и нужно пошевелить мозгами, чтобы отыскать слабую точку у противника. Поэтому не проклинайте меня, если я нащупал такую точку у вас».
Проклинать не проклинать, но вмазать по этой ухмыляющейся физиономии так и подмывало. И все же:
«Взгляните, — писал он в третьей главе своей истории, — на эту великолепную панораму побед, прозванную в фатерланде „Die Grosse Zeit“ („Великое время“). И он беспристрастно описывал триумф немцев в 1914 году: „Я не знаю, можно ли найти в истории серию побед, подобную этой“».
Он написал это летом 1915 года, продолжая составлять свою историю войны, в то время как Союзники терпели одну неудачу за другой. В конце сентября первые части китченеровской армии были брошены в бой при Лоосе. Руководил сражением папаша Жоффр. Серым полчищам в остроконечных касках противостояли тридцать британских и французских дивизий при Лоосе и сорок французских дивизий в Шампани; в первую же неделю потери составили 300 тысяч человек.
«Этого не может быть», — вырывалось даже у тех, кому не приходилось сомневаться.
Такая жатва смерти казалась нереальной, запредельной, противоречащей всем земным представлениям — это просто не укладывалось в голове. И не видя, как человека разносит взрывом на мельчайшие части, не побывав в этой мясорубке, в это поверить было невозможно. «Где трупы? Где наши мертвые?»
Одна потерявшая своего сына мать пыталась описать это так: «Он был там, когда разорвался снаряд. И от него ничего не осталось, даже ничего, что бы можно было похоронить».
В конце августа «Интернэшнл Сайкик газетт» обратилась к ряду знаменитых людей с вопросом: «Что бы Вы могли сказать в утешение скорбящим? Чем Вы могли бы им помочь?» Было более пятидесяти ответов. Ответ Конан Дойла был самым кратким.
«Боюсь, мне нечего сказать. Лишь время лечит раны».
Тем временем в войну вступила Италия. Тяжелые бомбардировки раздирали Балканы. Конец года принес с собой безотрадные вести о британской экспедиции в Дарданеллах. Операция провалилась, не получив поддержки, захлебнулась среди болезней и смертей. Когда последнее экспедиционное судно отплывало, за ним оставалось только пламя пожарищ на опустошенном Галлиполийском берегу.
«Боюсь, мне нечего сказать. Лишь время лечит раны».
Лаконизм этой фразы, появившейся в октябре 1915 года в «Сайкик газетт», объяснялся не тем, что он не испытывал сочувствия к скорбящим, но скорее тем, что он слишком им сострадал и потому не смел вселять в них искру ложной надежды. И нам следует в этой связи присмотреться к иной цепочке рассуждений Конан Дойла, звено за звеном выковывавшейся с самого начала войны.
Тактические приемы ведения войны его не могли удивить — ведь он предвидел и предсказал и свободное маневрирование артиллерии по железной дороге, и специальное прикрытие для пушек от наблюдательных воздушных шаров (на что он указывал еще во время бурской войны). И роль авиации он верно оценил в 1913 году как весьма действенную «для сбора информации», но недостаточную, «чтобы изменить условия кампании». О подводных лодках и говорить нечего.
Но размах сражения — вот что поражало. Полмира взялось за оружие, чтобы подвергнуть уничтожению другую половину. Еще один шаг по этому пути — и это будет означать истребление человеческого рода.
Есть ли в этом некое предзнаменование свыше?
Дом в Уиндлшеме представлял собой в микрокосме то, что происходило повсюду. Первым ушел на войну Малкольм Лекки, и Джин, так его любившая, пять месяцев не имела о нем никаких вестей, пока не пришло сообщение о его гибели. «Храни вас Бог, — писал им Кингсли в то время, — неизвестность, должно быть, так томительна».
Лили Лоудер-Симондз, ближайшая подруга Джин, жившая в Уиндлшеме, потеряла на Ипре трех братьев. Четвертый ее брат был ранен и попал в плен. Оскар Хорнунг, единственный сын Конни и Вилли, вскоре погиб там же. То же и Алекс Форбс, племянник Конан Дойла со стороны жены.
А Лотти, любимая сестра Лотти, которую шестнадцать лет назад провожали они в Индию, что сталось с ней?
Лотти с дочерью Клэр жила теперь у матушки в Йоркшире. Она надеялась вскорости поступить на работу во французский Красный Крест. Скупая записка известила ее брата о том, что его зять, то есть муж Лотти, майор инженерных войск Лесли Олдхэм был убит в свой первый же день в окопах.
Вот события 1915 года, и сердце Конан Дойла обливалось кровью, когда он писал «Лишь время лечит раны», но что можно было еще добавить? Смерть пока щадила Кингсли и Иннеса, которыми он гордился больше всего. Кингсли возвратился из Египта и, получив офицерский чин, обучался гранатометанию в Линдхерсте перед отправкой на Западный фронт.
А полковник Иннес Дойл даже на фронте, где наконец нашли применение его организаторские способности, всегда оставался все тем же Иннесом. В поисках прототипа лорда Джона Рокстона не нужно ходить слишком далеко.
«Необычайно погожие деньки, — писал Иннес 11 февраля после тяжелейшего обстрела, — здорово оживили все в наших местах. И это навело меня на одну мысль…» И, как бы извиняясь, он продолжал: «Если со мной что-нибудь стрясется…»
Он объяснял, что следует сделать для его жены и маленького сына, живших у брата в Уиндлшеме, а затем спешно замял эту тему, чтобы рассказать, какие любопытные условия на его участке фронта. Незадолго до того как Иннес написал это письмо, Конан Дойлу пришлось перенести еще один тяжелый удар. Лили Лоудер-Симондз скоропостижно скончалась.
Кошмар расползался все шире, пушки загрохотали в Вердене. Конан Дойл, взвесив все «за» и «против», уже склонялся к определенному выводу.
Задолго до смерти Лили Лоудер-Симондз обрела способность к автоматическому письму. «То есть, — как объяснил Конан Дойл, — некоторая сила водит ее рукой и записывает то, что предположительно исходит от мертвых».
Долгое время наблюдая за этим феноменом, он все же не мог в него до конца поверить. «К автоматическому письму, — говорил он, — следует относиться всегда очень осторожно, чтобы не поддаться заблуждению. Ведь нельзя утверждать, что она не черпает все это безотчетно из глубин собственного сознания».
Лили Лоудер-Симондз потеряла троих братьев и друга — Малкольма Лекки. Послания исходили предположительно от одного из этих четырех юношей, и некоторые оказались вполне достоверными. «Сообщения были переполнены военными подробностями, которые девушка знать не могла. Один из братьев сообщил, что встретил бельгийца, и назвал его имя, и мы выяснили, что все так и было». Но, с другой стороны, было много неточностей. Конечно, все это производило на Конан Дойла некоторое впечатление, но не более того — он еще не сделал следующего решительного шага.
И тут случилось нечто особенное. Он сам получил послание. «Наконец меня оставили сомнения».
Послание было от Малкольма Лекки, в нем содержался намек на нечто сугубо личное, что знать могли только он сам и Малкольм. В этом он увидел объективное доказательство, которое искал почти тридцать лет.
