— Черные глазки, мамаша, черные! — отвечает Елена Денисовна, которая, как и все, не может сразу войти в обычную колею. Она даже не заметила, когда ушел Иван Иванович, так и не поговорив с нею.

Женщина всхлипывает еще громче: обычное здесь обращение «мамаша» потрясает ее. Но вдруг, перестав плакать, она говорит с гордостью:

— Чубчик совсем как у Виктора, только у него, у нашего папки, уже лысина.

— Бог даст, доживет и сынок до лысины, — с комической важностью изрекает акушерка.

Она опять хлопочет возле роженицы, а в сердце ее поет радость: пятнадцатый за смену!

«Ладно вам, — обращается она мысленно ко всем людям. — Вы там строите заводы, гидроузлы, самолеты. Но есть ли дело важнее нашего, акушерского? Ведь все в мире остановилось бы и застыло, если бы женщины перестали рожать ребят! Было бы пострашнее атомной бомбы! Говорят, чудо — атомная бомба. Провались она совсем! Вот мертворожденного оживили — это действительно чудо! Какого уважения достоин такой человек, как профессор Белов?! А его не хотят признавать. Вот и пойми этих ученых! А сама тоже ведь не верила, — поймала себя Елена Денисовна, но не смутилась. — Мне-то простительно. Просто счастье, что я сюда на работу попала! — Но снова возникает щемящая сердце мысль об Иване Ивановиче и Варе. — Как бы хотелось видеть их счастливыми! У Ивана Ивановича еще и в клинике огорчения. Хотя бы не оказались в комиссии Ученые, вроде тех, которые допекали Белова».

Дежурство закончилось в восемь тридцать утра, но Елена Денисовна вышла из роддома почти в одиннадцать. Были тяжелые роды у молоденькой девчонки, сбежавшей от родителей. Выпороть бы за такое следовало, ан жалко! И пока роды не закончились благополучно, Елена Денисовна не смогла уйти.

«Тяжело девке, слов нет, а голубчик, который заманил, утек в кусты. Вся жизнь смолоду испорчена. Ну, а матери-то каково? Вдруг моя Наташка такой номер отколет? — Елена Денисовна оцепенела на миг от страшной мысли, но вспомнила твердый норов своей «паршивки», как иной раз с материнской усмешкой называла про себя подрастающую дочку, и успокоилась — Нет, Наташка — крепкий орешек будет!»

С крылечка роддома Елена Денисовна взглянула на соседний хирургический корпус, где работал Иван Иванович, — массивное с колоннами трехэтажное здание. «Как он вовремя заглянул к нам! А ведь просто… Ей-богу, просто! Как будто и я могу это сделать. Только, правда, страшно. Не то страшно, что в дураках можно остаться, а… осторожность-то какая нужна. И веру надо иметь, и умение, главное — умение! Да, выходит, не так уж просто! — заключила акушерка. — Со стороны глядеть — легко, а самому — только подумаешь, душа замирает».

Наташа Коробова лежала в хирургическом корпусе, и Елена Денисовна сразу направилась туда.

Да, замечательное место работы досталось Елене Хижняк! Все здесь ей нравится: и добротные здания корпусов, и деревья вокруг них, и чугунная ограда, отделяющая территорию больницы от шумной улицы. На кленах и липах, шелестя в листве, порхают, суетятся стайки каких-то кочующих пичужек, на крышах степенно воркуют голуби, воробьи прыгают по дорожкам. Выздоравливающие больные прикармливают птиц — все-таки развлечение.

Конец августа. Еще жарко. Солнце блестит на широченной полосе уличного асфальта, как в реке: недавно прошли поливочные машины. Улица шумит, зовет Елену Денисовну домой. Но прежде надо зайти к Наташе.

Тяжело переступая усталыми ногами — за смену-то натопчешься! — Елена Денисовна поднимается на третий этаж хирургического корпуса. Наташа лежит по-прежнему в белой повязке-шлеме, безучастно смотрят в потолок ее подпухшие глаза.

«Ах ты, горе! — думает Хижнячиха и осторожно, чтобы не звякнуть чем и не встревожить больную, наводит порядок в ее шкафчике, ставит на полку очередную передачу — кефир и яблоки, купленные в буфете, забирает крохотные кастрюльки, принесенные из дома вчера. — Почти ничего и не ест».

Выходя из палаты, Елена Денисовна носом к носу столкнулась с Логуновым. Она уже знала от Вари о его приезде, но сейчас так и ахнула.

— Голубчик ты мой! — сказала она, и слезы брызнули из ее глаз.

Логунов молча обнял ее. Приемная мать Вари… Сколько волнующих воспоминаний связано у него с этой женщиной и сколько горя: ведь она еще и жена лучшего друга, погибшего на фронте. Логунов взял у нее сеточку-авоську с посудой, подвел ее к одному из столов в коридоре, где обедали ходячие больные, усадил на стул и сам сел рядом.

— Одиннадцать лет пролетело, дорогая Елена Денисовна!

Она взглянула на него, улыбнулась сквозь слезы.

— А ты все такой же черный!

— Скоро сивый буду: появляется седина.

— А я уже седая, но волос светлый, и ничего не приметно. Платоша… — Голос Елены Денисовны задрожал. — Как там был мой-то? Деня-то? Как он скончался, ты видел?

Лицо Логунова сразу постарело: между бровей и вокруг сощуренных глаз пролегли морщины.

— Я Дениса Антоновича мертвого от санитаров принял. А вот Наташа Коробова видела его перед смертью, когда он лежал у пулемета и отбивался в одиночку от целой роты фашистов. Разговаривала с ним. После она ему гранаты послала с бойцом, которому перевязку сделала. Раненого этого тоже убили. Мы с Коробовым пробрались туда ну просто через несколько ми-нут. Да уже поздно было.

Елена Денисовна громко вздохнула, и оба долго Молчали.

— Платоша, ты приходи к нам домой! Я на квартире у Ивана Ивановича живу. Расскажешь обо всем.

— Они меня не приглашали, — угрюмо возразил Ло-

— Зато я приглашаю. Ты Наташку еще не видел. Наверно, и не узнаешь: выросла. Нынче в восьмой Класс стала ходить. Приходи часов в пять — вместе пообедаем. Ивана Ивановича и Вари не будет: они с работы прямо на дачу поедут. Сняли нынче дачу, а жить-то там, кроме Мишутки, некому, все заняты делами в городе. Приходи! Посидим, поговорим, а потом проводишь меня. Мне ведь сюда обратно надо, в ночную смену.

— Когда же вы отдыхаете? — рассеянно спросил

Логунов, думая о чем-то своем. '

— Сегодня еще ночь отдежурю, и двое суток свободная. Придешь?

— Приду обязательно.

Но, оставшись один, Логунов решил, что все-таки неудобно ему идти на квартиру к Аржановым.

«Ведь не звали же! Вдруг домой нагрянут, и получится неудобно».

С этой мыслью Логунов посидел возле Наташи, потом, переговорив с ее лечащим врачом, отправился на почту писать Коробову обстоятельное письмо. С утра он хлопотал о делах рудника и выполнял поручения Таврова, а все остальное время бродил по Москве: ходил в музеи, в кино и театры, просто гулял по улицам. Намерение получить в главке обещанную путевку на курорт забылось. Ни сердце, ни печень, ни ожирение не беспокоили Платона. Он был крепок, как свежий пень сибирской лиственницы.

Письмо Коробову писалось долго и трудно, хотя самое тяжелое — о неудавшейся операции — уже отправлено.

«С ума теперь сходит Ваня! Хорошо еще, что Ольга Павловна возится с девочками, но как дальше будет? Ведь Тавровы ждут прибавления семейства, и Ольга с каждым днем становится грузнее».

Неожиданно быстро (что значит авиапочта!) пришел ответ от Коробова «до востребования». Логунов взял конверт и сел у стола, чувствуя себя в зале почтового отделения, как дома. Оно так и есть: вся Москва являлась для него родным домом. Водные станции' стадионы, парки радостно распахивались перед ним, и только в один уголок не было ему хода — туда, где жила Варя. Но и Решетов там живет… Отчего же нельзя Логунову зайти к знакомому фронтовому хирургу? И Елену Денисовну неудобно не навестить.

«Ведь она хлопочет сейчас. Обед готовит… Потратилась. Пойду в магазин, куплю какой-нибудь подарок для нее и Наташке на платье. — Логунов отлично помнил крохотную беловолосую девчурку с кудрями, похожими на кисти черемухи. — Теперь, конечно, не такая… Ну да, лет четырнадцать уже ей. Наверно, взрослой дивчиной себя считает!»

С этой мыслью Логунов раскрыл конверт и, вынув письмо товарища, еще помедлил над ним: боялся прочитать.