— Стану помирать, привидится мне, как провожала я Ванюшку, — от смерти отряхнусь! Вышел он со двора в белой рубашечке, за плечами котомка, я следом иду. Со всей деревни ребята, сверстники его, собрались в улице, тоже с котомками. Ехать всем в район, а тут машина поломалась, и двинулись наши новобранцы в степь пешечком. Догонит, мол, шофер, как наладит. Стою я у околицы вместе с другими бабами, машу руками, слезами душусь. Жара. Пыль да ветер. По степи черные вихри так и гуляют. Уходит мой Ванюшка с котомочкой на белой рубахе… Остановится, помашет мне, и опять эта котомочка в глазах. Так и запомнился.

— Что же с ним случилось? — спросила Варя, которую опахнуло холодом от простого рассказа старухи.

— А то и случилось, что встретили их на дороге гитлеровские летчики и посекли из пулеметов. Мало кто остался в живых… И моего сквозь котомку, сквозь белую его рубашечку насквозь прострелили. Я его сама домой привезла. Сама обмыла, и на стол положила, и трое суток возле него сидела, все прощенья просила.

— За что же… прощение-то?

— За то, что я ему добрый путь загородила, — ровным голосом сказала Егоровна, разглаживая наивно веселую фланельку жесткими от работы руками. — Сама обезоружила парня. То бы он этих разбойников на самолете с пушкой встретил, а то будто ягненок на волков наткнулся. Ну, и растерзали. Вот и выходит, что бабья наша жалость материнская другой раз детям вроде камня на шею. Нам бы их поближе к дому, поспокойней бы, а люди-то вон горами двигают, моря сами делают. Сидели бы тоже возле материных юбок— ничего бы такого небось не сотворили. Мишутка, пойдем со мной, батюшка, проветрись маленько, — позвала Егоровна, поглядев на мальчика, все еще пыхтевшего в стороне от девчонок. — Ишь натутуршился| — добавила она со слабой улыбкой, но глаза ее снова тепло засветились. — Поехали с орехами, поехали с калеными, — тихонько, полубасом завела она, и Мишутка бросился к ней так, будто она уже сидела на санках.

«Обезоружила парня» — эта мысль о материнской вине Егоровны не оставляла Варю, пока она помогала Наташе сметывать и сшивать раскроенные лоскутки. «Конечно, каждая мать, желая добра своему ребенку, старается отвоевать ему в жизни спокойное место. В этом мы, женщины, все, пожалуй, грешны! — Наколов палец иголкой, Варя посмотрела на Наташу, совершенно увлеченную работой. — Куда она определит своих девочек? В геологи? Тяжело! Горными инженерами? Опасно! Электромонтерами? Сгореть могут. Но ведь можно сгореть и дома, лежа на печи! Хорошо, когда молодежь сама пробивает себе дорогу, ничего не боясь, ни на кого не оглядываясь».

Платья наконец были готовы и примерены. Получилось очень славно, и даже Мишутка, вернувшийся с гулянья, одобрил работу матерей и попросил сшить ему кисетик из лоскутков. Правда, через несколько минут от кисетика и звания не осталось: мальчик перекроил его по-своему.

«Такого цыпленка не удержишь под крылышком», — подумала Варя, терпеливо на этот раз выдерживая атаки маленького непоседы. «Не толчет, так мелет», — сказала о нем вчера Егоровна. Удивительная старуха: сколько в ней жизнерадостности! И снова звенели в ушах Вари ее горестные слова: «Обезоружила парня».

«Что это я сегодня», — подивилась Варя, глядя, как Мишутка после позднего обеда начал закручивать прядку волос над коротенькой челкой.

Стоял он, крепкий и широкий, словно запорожец, в своих теплых шароварах, мирно смотрел на очередную ссору девочек и машинально навивал, накручивал на палец тоненький хвостик. Жесткие волосы его нелегко поддавались этой операции, но он сразу привычно находил нужную прядку, и она, закрученная спиралью, соскользнув, укладывалась колечком над прямыми волосами. В постели он так и засыпал с этим завитком на пальце, а сейчас вдруг ввязался в ссору, забегал, загудел. Вот уже, разгулявшись, покатил по полу опрокинутый табурет, изображая не то машину, не то паровоз, а надо лбом торчала хотя и развившаяся, но издали приметная прядка. Значит, пора спать буяну.

Варя поймала его, уложила и, глядя, как он снова взялся вертеть свою «мельницу», опять вспомнила страшный рассказ Егоровны.

«Если бы матери правили миром, они сковали бы творческие порывы детей своей любовью. Значит, материнская опека нужна ребенку, пока он слаб, пока его нужно ставить на ноги. А пошел — не мешай. Когда все родители поймут эту горькую истину, не будет вечного конфликта отцов и детей. Здесь тоже все должно строиться на взаимной любви и уважении. — И снова смутная тоска затопила сердце Вари. — Видно, закисать начинаю от безделья, — решила она, рассердясь на себя. — И то, отпуск уже скоро кончится. Пора ехать домой».

Сразу призывно померещились ей огни Москвы и комнатки в Черемушках, чистенько убранные заботливыми руками Елены Денисовны и хлопотуньи Наташки. Словно свежим ветром повеяло на Варю. Недаром Мишутке так захотелось домой, в Москву. А госпиталь-то, а больные-то!

Конечно, хороша Сибирь, милы сердцу северянки ее леса и горы. Строительство здесь развертывается гигантское, и есть где применить силы работнику любой специальности, в том числе и глазному врачу. Даже на этом прииске — районном таежном центре — больница не хуже той, в которой начала Варя свой путь медика на северной Каменушке. И Платон Логунов…

Подумав о нем, Варя ощутила тревогу и стыд. Это был совсем не тот стыд, который охватывал ее, когда она твердила себе, что приехала сюда ради Платона, и, оказалось, зря приехала. Сейчас мучило ее не задетое женское самолюбие, а смутное сознание совершенного проступка.

«Отчего же, — заносчиво воскликнула про себя Варя. — Захотела поехать в Сибирь и поехала! Перед кем мне отчитываться и кого стыдиться? Даже матери нет, которая могла бы удержать меня возле своей юбки! А Ивану Ивановичу теперь безразлично, где я… Собралась и укатила».

«Да не одна, а с поклонником! — шепнул ей внутренний насмешливый голос. — Бросила мужа и ребенка с собой увезла».

«Совсем не так! — возразила Варя, недовольная упреком совести. — Он сам ушел от меня».

«А почему ушел? Не потому ли, что ты оскорбила его? Что он сделал плохого тебе и твоему ребенку?»

«Другую полюбил».

«Откуда такое известно? Ведь он не ушел к ней. А ты потянулась к Логунову. Ты увлеклась им, и опять из одного упрямства: потому, что он перестал обращать на тебя внимание. Чем же ты лучше взбалмошной Раечки Злобиной?»

Такое сравнение совсем не понравилось Варе. Она и Раечка! Что общего! Однако веревочка продолжала плестись и узлы стягивались все туже.

Раечка грызла Леонида, поддавшись чувству дикой ревности, а скорее из боязни утратить домашний уют, и ради этого сама сварливо растрепала все гнездо и вытолкнула из него не только затравленного отца, но и своих еще не оперившихся птенцов чуть не выбросила.

«А у меня? Чем я оттолкнула Ивана Ивановича? Мне казалось, я по-дружески должна была предостеречь его от ошибок. Но разве молено «по-дружески» так мучить человека? Значит, не дружба говорила во мне! Желание работать вместе? Слишком эгоистично! Просто бабье упрямство? Но это мелко и глупо. Что же толкало, подстрекало меня к ссорам? Неужели я, как Егоровна, старалась свернуть родного человека с опасного пути из одной боязни за его благополучие! Ведь не зря старуха сказала: люди горами двигают, не возле материнской юбки сидя».

Варя вскочила с дивана, на котором уложила Мишутку, словно в лихорадке прошлась по комнате.

Только теперь с ужасающей обнаженностью представилось ей все, что она натворила. Ведь она своими руками убила большое, доброе, прекрасное чувство. Вот Иван Иванович готовился оперировать Полозову. Собрался с силами. Шутит, смеется, даже идет на примирение с женой после тяжкой ссоры из-за Наташи. А она, упрямая, опять его ударила. Перед такой сложной, ответственной операцией расстроила. И ведь из жалости, из боязни за него! Значит, верно, что женская жалость иногда хуже камня на шее! То-то он и сбежал тогда к Решетовым!

«Что же он думал обо мне в тот вечер? — со стыдом и тоской спросила себя Варя. — Недаром он и на дачу не приехал. Пошел с Алешей музыку слушать, потому что противно было видеть меня после всех моих разговорчиков. А когда приехал на дачу и еще раз попытался восстановить отношения, я опять ему наговорила невесть что! И лгуном обозвала, и за свою будто бы несчастную жизнь укоряла. Да что же это такое? За Наташу-то как оскорбила. И Коробова предупреждала, и Логунову жаловалась… А вторая операция прошла успешно, и Наташа теперь здоровая, {веселая! В чем же ты обвиняла своего Ивана Ивановича? Теперь уже не твоего! Разлюбил! И поделом разлюбил!»