Но тут начал говорить о своей работе Решетов, и Иван Иванович сразу насторожился: «Неужели Григорий Герасимович струсит и признает себя виновным?»

— Что я могу сказать? — спросил Решетов, в упор посмотрев в почти квадратное, твердое лицо Зябликова с густыми бакенбардами на румяных скулах. — Прежде всего я огорчен и даже возмущен жалобами на своих коллег Аржанова и Шефер. Мы давно работаем вместе… Вы хотите возразить по этому поводу? — быстро обернулся он, задетый скептическим, как ему показалось, покашливанием болезненного на вид Тарасова. — Тут дело не в приятельских отношениях, а в возможности головой поручиться за товарища. Ведь во время войны качества людские огнем проверялись. Софья Вениаминовна — прямой человек и очень справедливый…

— Я сама отвечу, если потребуется, вы лучше о себе, о своей работе расскажите! — перебила Софья.

— Видите! — Решетов развел руками. — Резко по форме, но по существу разве я могу пожаловаться? О себе рассказывать не стану, работу посмотрим в палатах отделения, в операционной. Вот сейчас готовим одного больного к операции. Милости просим! Посмотрите истории болезней, журналы… Все записано с протокольной точностью.

При этих словах Прохор фролович грузно шевельнулся на стуле и утробно вздохнул, и его вздох, и смиренный вид неожиданно вызвали смешинку в глазах доктора Аржанова, хотя и сознающего всю серьезность положения.

Угрозу Иван Иванович видел в общей настроенности председателя комиссии, академика Зябликова, который, считая себя образцом передового ученого, смотрел на строгие взыскания как на очень действен

средство воспитания кадров. Крепко сколоченный, костистый, пышущий здоровьем, Зябликов я в операционную и в кабинет министра входил широким, энергичным шагом, и, глядя на него, трудно было поверить, что в свое время его не только критиковали, но я лишили возможности работать в клинике. Только вмешательство членов ЦК помогло ему вернуться на кафедру- И вот он, великолепный экземпляр человеческой породы, сидит над душами четырех людей, ни в чем не повинных, кроме любви к своему делу. Подавляет даже самого Гриднева. Учен. Могущ. Самоуверен.

«Ну, да ведь он председатель комиссии, которая пришла проверять! — думает Иван Иванович. — Не к ним пришли, а они пришли. Вроде бы испанцы к индейцам Америки. И хотя у индейцев была своя замечательная древняя культура, но для пришельцев, гордых преимуществом грубой силы, они являлись всего-навсего идолопоклонниками. А из Зябликова хороший бы получился конквистадор!» И опять шевелится в душе у доктора Аржанова озорной дьяволенок, расталкивая холодную оторопь.

«Лучше быть богатым да здоровым, чем бедным да больным! А Прохор-то Фролович какой бедный сейчас! И семьдесят банок… Да-да-да! Вот бы рассказать Зябликову!» Иван Иванович посмотрел на представителя обкома Тарасова, на его бледное, со втянутыми щеками лицо, под зачесом бесцветных волос, и сразу присмирел: общественность! Очень умный взгляд у Тарасова, а цвет лица нездоровый, и покашливает… «Что же у него? Легкие? Нет, пожалуй, сердце. Похож на сердечника. Зябликов рядом с ним просто бессовестно здоров. Хорош зяблик. Но как вклевывается, сукин сын! — Григорий Герасимович спокоен, с другого бы пот полил. Правильно, дорогой друг. А вот я…» — и снова заныло сердце у заслуженного уже профессора: «Ох, до меня не дойдет сегодня очередь! Опять ждать и томиться. А как Ланской? — Иван Иванович посмотрел на хирурга из городской клиники. — Тоже порот был, и прежестоко. И тоже выстоял. Еще бы, уролог блестящий! Какие чудеса он творит, оперируя на больных почках! Какие диагнозы ставит! Сам ведь и рентгенолог замечательный! Били его за то, что он удалил здоровую почку вместо больной.

Трагическая, ужасная ошибка! Но мало ли что может приключиться иногда и с самим хирургом! Но глядишь, вот-вот научимся и почку обратно пришивать».

Иван Иванович поднялся вместе со всеми и еще раз оглянулся на Ланского. Коренастый, большерукий человек с утиным носом и проницательными глазами. Очень молодит его резкий контраст между седыми, почти белыми волосами и яркими полудужьями смоляно-черных бровей. Тоже очень крепкий товарищ! Но ведь это он говорил, что больные дети прячутся от Аржанова во время обходов…

Все во главе с Гридневым и Зябликовым двинулись в травматологическое отделение. Последним побрел Про Фро. И милейшая Мария Павловна Круглова, и впрямь кругленькая, среднего роста женщина, просто малютка среди этих гигантов мужчин, убежала вперед проверить готовность к операции.

Не заглянув в палаты, комиссия в полном составе вошла в операционную. Там в окружении студенческой группы и молодых врачей-ординаторов лежал уже на столе пожилой трамвайщик-вагоновожатый, с размозженной от лодыжки до паха ногой. Открытый, осколочный перелом в нескольких местах, с резкими смещениями; оболомки костей так и торчали из кровавого месива, и все держалось на обрывках мышц и сухожилий.

— Гм! — Зябликов недоумевая пощипал свою рыжеватую бакенбарду, торчавшую из-под марлевой маски. — Что вы хотите тут показать, коллега?

— Сейчас будем сколачивать, — спокойно сказал Решетов, уже осмотревший больного перед приходом комиссии.

— Гм! — в свою очередь произнес Ланской. Любой хирург в таком случае без колебания приступил бы к ампутации.

Иван Иванович, решивший принять участие в показательной операции товарища, вспомнил, как весной они вместе оперировали пострадавшего мастера с хлебозавода. Обоим крепко запомнилась тридцатилетняя женщина, правая рука которой попала в тестомешалку. Требовалась ампутация, а дело касалось одинокой вдовы, имеющей на иждивении двух детей и больную мать. Иван Иванович ассистировал тогда Решетову. И не только ассистировал… Швы на кровеносные сосуды и разорванные нервы накладывал он. Пять часов делали хирурги операцию. Локтевой нерв был вырван, половина нижнего конца локтевой кости отсутствовала — осталась в тестомешалке. Но все, что можно, поставили на место, соединили гвоздем, сшили. Теперь женщина снова работает мастером на том же заводе и ведет домашнее хозяйство. Функции руки восстановились почти полностью. Пианистка при такой травме, конечно, вышла бы из строя, тонкие движения пальцев выпали, но для обычной работы женщину удалось сохранить. Вот и вагоновожатый тоже….

Для показательной операции очень тяжелый, рискованный случай, но уж если надо отбивать наскок, то сил жалеть не приходится! Хватит ли только терпения у членов комиссии пробыть здесь до конца, а в Решетова Иван Иванович верил, и верил больше, чем Гриднев и Круглова, которые явно нервничали.

Григорий Герасимович готовится к операции, Аржанов тоже приступает к мытью рук. Случай исключительный, и ассистенты нужны опытные. Вряд ли кто может возразить против этого.

Операция началась. У Зябликова, пожалуй, хватит терпения на любой срок. Не спуская глаз с операционного поля, он твердо, как монумент, стоит за плечом хирурга. Прикованы к столу и остальные. Увлеченный работой, Иван Иванович вспоминает невольно свои терзания на фронте, в периоды массовых ампутаций. Сколько погибло прекрасных рук и ног! И не только потому, что не было физической возможности тратить столько времени на одного раненого, нет, тогда хирурги еще не овладели искусством сшивания сосудов. Теперь же их отлично стали соединять и даже научились заменять недостающие куски. Недавно в Институте экспериментальной хирургии вновь пришили собаке отрезанную лапу. В другом институте хирург приживил собаке вторую голову. Обе головы смотрят, облизываются. Но у животных ткани не были размозжены, а здесь смотреть страшно. В одном месте бедренная артерия размята совершенно.

— Приготовьте кольца Донина, — говорит Решетов сестре.

Вверху, на студенческих скамьях, оживление, как капли дождя, прошуршало странное слово «трансплантат»…

Вот и трансплантат — кусок специально подготовленной трупной артерии. Если его поставят на место удачно, то нога, уже сколоченная, с нанизанными на гвоздь обломками костей, будет жить. Конечно, не очень красиво она будет выглядеть, покороче другой получится и вся исполосуется багровыми рубцами, зато сможет служить человеку наравне со здоровой. Но для этого надо восстановить артерию, иначе нога омертвеет и все равно придется ее ампутировать.