— У тебя опять новая выкройка? — спросил Алеша через несколько дней.

Лариса сидела у письменного стола (сын занимался на маленьком — обеденном) и выкраивала что-то из бумаги. Чаще всего она то пишет и читает, то кромсает ножницами бумагу. Есть пословица: семь раз отмерь, один раз отрежь, а хирург Фирсова ежедневно делает челюстно-лицевые операции, где каждую деталь надо представить себе заранее точно; не продумав, резать нельзя. Вот она и занимается выкройками. Каких только у нее нет! Все небольшие. Много ли нужно для заплаты на лице? Новая выкройка значительно больше, похожа на трапецию, а по бокам подрисована карандашом. Вот еще прямая полоса с фестоном и двумя полуфестонами на одном краю.

— Что это? — Алеша присаживается поближе.

Он в ловко сшитом вельветовом костюмчике, в башмаках и чулках, схваченных ниже колен обшлагами брюк. Волосы на затылке коротко острижены, спереди чуб. Растет мальчишка, боевой дружочек.

— Это модель целого носа. Понимаешь: не отдельная заплата, а все сразу: и крылья ноздрей, и носовая перегородка.

Минуту Лариса молчит, вымеряя свой чертеж двумя маленькими деревянными линеечками, потом сверяется с фотокарточкой раненого, еще подрезает ножницами и с ловкостью фокусника складывает из согнутой вдвое бумажной полоски человеческий нос. Средний фестон приходится на переносье.

— Видишь, что получается? Я не стану теперь мучить больного десятками операций, а сделаю ему нос одномоментно.

— А из чего ты сделаешь на самом деле?

— На самом деле, конечно, не из бумаги, а из филатовского кожного стебля. Сначала на груди или на животе больного подрезается кусок кожи и сшивается вроде круглой чемоданной ручки. Когда заживет, мы заставляем этот стебель шагать к месту дефекта. Подрежем один конец и пришьем его выше, потом другой конец переставим или приживим его на руку больного, затем на лицо, а после того выкраиваем из него все, что угодно. На фронте мы пластикой не занимались, некогда было: дело кропотливое. А теперь оперируем, но задача встала серьезнейшая: надо избавиться от осложнений после операций.

— Как же от них избавиться? — спросил Алеша, хмуро разглядывая портрет безносого человека, изуродованного ранением.

— Думаем. Ищем. Надо больше тренировать стебель, чтобы он был крепкий. А после распластывания его в полоску кожи при операции снимать жир, который очень мешает приживлению. Из такого обезжиренного лоскута и формировать сразу все отделы носа. Видел, как получилось из бумаги: раз, два, три — и на место. Это будет темой моей диссертации, мальчишка. Если мне удастся защитить ее — я буду счастлива.

— А сейчас ты не счастлива? — неожиданно встревожился Алеша.

— А ты как думаешь? — с печальной усмешкой спросила она, в свою очередь.

Мальчик покраснел, затрудняясь ответить, пожал плечами.

— Папа и Танечка? Да? — Он заглянул в глаза матери, сразу затуманившиеся. — Я тоже часто, часто Думаю о них. О бабушке. Во сне вижу… На днях видел, будто приходит папа и приносит мне танк, не игрушечный, а вроде танкеточки. Я сажусь, а она как прыгнет. Покатилась и прыгает и прыгает… — С застывшей полуулыбкой Алеша напомнил: — Какая смешная девочка родилась у нас в Сталинграде! Ее звали Витуся! Сейчас ей уже семь лет! Наверно, в школу пошла. Вовка уже взрослый. Правда, храбрый был Вовка? И с Витуськой нянчился. Спрошу: держит она головку? Он говорит: держит, такая отчаянная девчонка.

И вдруг, отчего-то понизив голос, спросил:

— А где теперь Иван Иванович? Лариса вздрогнула от неожиданности: сын давно не заговаривал о хирурге, она сама — тем более.

— Не знаю, кажется, тоже в Москве…

Совсем недавно один из членов Московского хирургического общества сообщил ей, что хирург клиники Гриднева Аржанов взялся за разработку методики исследования сердца зондом. Лариса сразу догадалась, что речь шла о сталинградском Аржанове, и решила не ходить на собрания, которые он посещал, благо у челюстно-лицевых хирургов свое хирургическое общество.

— Он хороший был, правда? — продолжал Алеша, не замечая волнения матери. — Я его любил. А у него ни жены, ни детей, да?

— Он женился на медицинской сестре Варе Громовой. — Лариса машинально опять потянулась за ножницами.

Какие прекрасные у нее руки! Это руки отличного хирурга. Алеша ловит их и крепко целует. Они все умеют, но им нельзя чистить картошку — разве только в резиновых перчатках, — нельзя мыть пол. Алеша знает это и охотно чистит картошку и моет пол, когда почему-либо не приходит работница Надя. Пол паркетный, его надо бы натирать воском, но все соседи моют паркет. Моют и Фирсовы. Обедают они или дома, или в столовой. Даже трудно сказать, на что больше тратится времени: на ожидание в столовой и поездку туда или на приготовление домашнего обеда. Дома, пожалуй, удобнее… Алеша тоже следит за своими руками, порез или ссадина для него не страшны, но «н все время развивает гибкость пальцев: — пианисту это необходимо.

Кажется, он хороший сын, а мама несчастлива. Это теперь ясно. Как она печально улыбнулась на его вопрос!

— У Кольки недавно мать замуж вышла, — не совсем кстати сообщает он, вспомнив жалобы школьного товарища.

Щеки и даже шея Ларисы густо розовеют.

— Ну и что же? Разве тебе лучше будет, если я выйду замуж?

— Если тебе лучше, значит, и мне лучше, — с преданной покорностью отвечает Алеша. — Вот за такого бы, как Иван Иванович, — помолчав, говорит он.

Лариса не отвечает: старательно выкраивает что-то. На лице ее уже нет румянца. Оно бледнее, чем бумага, которая у нее в руках. А может быть, это лишь отсвет бумажного листа?

Иван Иванович? После Сталинграда его назначили главным хирургом спецгоспиталя на Юго-Западном фронте, и он навсегда исчез из жизни Фирсовой. Исчез, а она помнит… Пробовали ухаживать за нею другие мужчины. Объяснялись. Делали предложения… Но… «За такого бы, как Иван Иванович». Ах ты, Алешка! Если бы Иван Иванович — тогда конечно… А то у одного жениха жена и два младенца, второй заранее ревнив и придирчив до тошноты. Что делать с дурным характером? Перевоспитывать? Нет, Лариса уже достаточно устала от жизни, чтобы заниматься подобным перевоспитанием. И зачем ей замужество без любви, без душевной теплоты?

Недавно приезжала из Минска Софья Шефер, цветущая, громкоголосая.

— Ну, как живешь? — спросила Лариса.

— Одна и так, наверно, останусь бобылкой.

— Почему?

— Никто не берет, — с наивной прямотой сказала Софья. — Теперь, после войны, мужчины на вес золота!

Она тоже заговаривала об Аржанове. Да чего там — заговаривала! Просто ляпнула:

— Дура ты, Лариса, упустила такого бесценного человека!

Но зачем теперь, после стольких лет, сожалеть?! Если бы все повторилось сначала, Фирсова опять поступила бы так же. Не могла она выйти замуж, когда свежа была кровь, пролитая близкими… И Алексеем, отцом Алеши!

Лариса лежит на своей девически узкой кровати — в комнате мало места, нельзя ее загромождать мебелью, — лежит, думает и тоскует. Даже не об Аржанове тоскует она теперь (острота чувства притупилась с годами), но просто хочется ласки, близости родного, сильного человека. Алеша не заполняет всей душевной пустоты, образовавшейся после утраты семьи. Вот он дышит в потемках; можно, протянув руку, дотронуться до дивана, на котором он спит. Спит мальчишка и что-то бормочет. Сон его неспокоен, иногда он вскрикивает: последствия фронтовых переживаний. Чего только не насмотрелся он там! Надо, чтобы никогда больше детские глаза не видели этих ужасов. Но только-только закончилась страшная четырехлетняя война, а на страну опять наплывает черное облако. Неужели придется воевать Алешке?! Сердце матери сжимается с такой болью, что мысли о себе улетучиваются. Молодость прошла. Надо примириться: не всем быть счастливыми!

Через год Лариса блестяще защитила кандидатскую диссертацию, которая потом была опубликована и сделалась настольной книгой для хирургов, занимающихся челюстно-лицевыми операциями. Это было великое событие в жизни. На защите присутствовали Алеша и Софья Шефер, снова сделавшая набег на свою подругу. Потом они накупили разных закусок, вина, фруктов, пригласили врачей, коллег Ларисы, и впервые в комнате Фирсовых состоялась маленькая вечеринка.