«А теперь? — чуть не спросила она себя вслух. — Да что же делать теперь? Смириться? Выслушивать за углом всякие пересуды и молчать малодушно из боязни навлечь на себя гнев любимого человека? И в словах злейших врагов есть доля истины. Как теперь начнут клевать его, если комиссия осудит его работу в клинике! Осудит, наверное, и неудачную операцию Наташе тоже отметит».

__ Да, операция не удалась! — сказала Варя, прямо взглянув на Логунова. — Иван Иванович считает, «то ему помешал начавшийся после трепанации черепа отек мозга…

— Считает? А на самом деле?

_ На самом деле, я думаю… он уже отошел от этих операций. Он весь сосредоточен сейчас на сердечной Х11рургии, а операция Наташе — случайное исключение.

Неподдельное изумление пробежало по лицу Логунова и спряталось в его прищуренных глазах. Закусив губу, он насупился: сразу стали понятны ему слова Коробова о Барином предупреждении. Так вот оно что! Нехорошо, совсем нехорошо получается.

— И вы можете так говорить? — упрекнул он, почти оскорбленный в своих чувствах к Варе.

— Да, Платон Артемович! Мне не легко говорить, но нельзя делать операцию в отрыве от клиники. Это мнение лучших специалистов, и я не вижу причины, почему мой муж должен идти против него! Хирург обязан изучить больного, поэтому нужна специализация, а Иван Иванович разбрасывается. Он увлекся сейчас новой областью, страшно сложной, во многом неизведанной, где на каждом шагу препятствия, часто непреодолимые. И вот… нервничает там, срывается здесь. Дело дошло до того, что министерство прислало комиссию для обследования его работы.

— Даже так? А ты… А вы с ним-то говорили об этом? — перебил ее Логунов, подумав: «Ведь Иван Иванович всегда такой неспокойный, как будто мало ему неприятностей и волнений в жизни и он все время ищет их!»

— Я устала повторять ему одно и то же! — сказала Сердито Варя. — Всякий раз это вызывает у него обиду и злость. Да, злость! Он смотрит на меня в такие минуты, как на ничтожество, посягающее на его авторитет. А я уже не та, что была на Каменушке, и не та, что на фронте. Я во многом стала разбираться и…

иногда просто голову теряю от страха за него.

— И ты сказала Коробову, что он зря поместил Наташу сюда?

Да. И Ивану Ивановичу тоже!

— А этого не надо было делать. Пожалуйста, не вздумай расстраивать Наташу. Коробов — хороший парень, за него можно поручиться: он не затеет склоки. А Наташа… Она беспомощное сейчас существо, но… — Логунов посмотрел в лицо Вари, выражавшее глубокое, хотя и не осознанное ею волнение. — Но я верю в Ивана Ивановича. Уж если наш профессор воздержался от операции, значит, почувствовал, что тут можно погубить человека.

— Лучше бы он перевел Наташу в институт Бурденко, — упрямо сказала Варя, задетая тем, что Платон держит сторону Ивана Ивановича.

«Легко ему поддакивать, когда он, ничего в медицине не понимает!»— с досадой подумала она, хотя одновременно у нее и промелькнула мысль о суровой беспристрастности Логунова.

— Наташа сама не захотела лечь в другую клинику, — сказал неожиданно появившийся Иван Иванович.

Оба вздрогнули, но, обернувшись, посмотрели на него прямо: Варя — с вызовом, Логунов — грустно.

— Мы провели самое тщательное клиническое исследование, — продолжал Иван Иванович, обращаясь к Логунову, на Варю он даже смотреть не мог: такое возмущение вызвала она в нем. — Мы подготовили Наташу к операции, но вдруг начался отек мозга. Я не мог, вынужден был отказаться от продолжения операции. Мы, конечно, повторим попытку, только не сейчас. Пусть больная полежит, соберется с силами…

— Состояние ее все ухудшается, — напомнил Логунов, пытливо взглянув на Варю, которая не выказывала ни смущения, ни готовности отступить.

«Ох, какая зубастая ты стала, Варюша!» — с удивлением отметил он.

— Да, к сожалению, болезнь прогрессирует, но сегодня возникла грозная помеха, которой может и не быть при повторном хирургическом вмешательстве. Ведь нейрохирурги до сих пор не разрешили проблему отека мозга. — Иван Иванович говорил стоя и не приглашал Платона сесть, не пригласил его и домой, что было совсем не в его характере.

Значит, он в присутствии Вари чувствовал себя отчужденным и здесь и дома. Видимо, нелады у них зашли далеко. Злорадство вспыхнуло в душе Логунова и сразу погасло, оставив лишь сожаление о собственной неудачной жизни: разве ему легче от того, что в семье Аржановых возник раздор?

Варя посмотрела на мужчин и вдруг такой лишней почувствовала себя среди них, такая тоска напала на

нее.

— Я пойду, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и, не простясь с Логуновым, быстро вышла из комнаты.

«Нескладно сложилось у Вареньки с Иваном Ивановичем! — огорченно думала Елена Денисовна на ночном дежурстве в родильном доме… — Нелегко им ладить: одна задериха, другой неспустиха. Чуяло это мое сердце, когда мне хотелось, чтобы он помирился с Ольгой. Знаю я Варенькин пылкий характер. А ему тихоня нужна, вроде Ольги».

Елена Денисовна уже второй месяц занималась снова дорогим ей делом акушерки. Наташка даже смеялась над тем, как хлопотливо она собиралась каждый раз на работу.

— Наряжаешься? — спрашивала девочка, обнимая сильными руками шею матери и заглядывая в ее голубые глаза, выцветшие после смерти Бориса. — Как ты франтишь перед своими младенцами! Каждый день душ принимаешь. Наглаженная, начищенная, будто на праздник, а что они понимают?

— Насчет этого они больше нас с тобой понимают: если вокруг грязно, то протестуют, да еще как! И плачут и болеют. Поэтому грош цена той акушерке, которая растрепа да грязнуля!

Матери, в муках и надеждах рожающие своих детей! До чего же милы они сердцу Елены Денисовны! Особенно трогательны молодые — первородящие, Миннокосые и стриженые, одни в горячем румянце, Другие бледненькие, все босые, в коротеньких рубашонках- Кто сказал, что внушение обезболивает роды? Боль остается. Но страх перед нею можно развеять. Оказывается, ее можно легче перенести, если не бояться, а думать о том, что надо помочь ребенку благополучно явиться на свет. Вот молоденькая женщина с тонким носиком и пухлыми губами, выполняя советы врачей, глубоко дышит, поглаживая нежно и осторожно свой высокий живот, но вдруг вся розовеет, щеки ее становятся пунцовыми, и даже слезы навертываются на глаза. Бросив массаж, забыв о глубоком дыхании, она закрывает лицо мягонькими, в ямочках, словно у ребенка, руками — сильная схватка.

— Дыши, дыши глубже! — напоминает Елена Денисовна, предупреждая возможный срыв.

А на крайнем столе — в родильном их пять — роженица сорвалась: закричала.

«Поет голосом! — по-доброму смеясь про себя, акушерка направляется к ней. — Когда что-нибудь неладно, крик не такой. На тот крик летишь со всех ног».

Утром работа пошла с прохладцей, а ночь была неспокойная: роды разрешались одни за другими. Санитарки, сестры, врачи и акушерки, дежурившие в смене, работали с полной нагрузкой, принимая и обмывая младенцев.

— Обсыпались ребятишками! — пошутила усталая, но довольная Елена Денисовна, присев возле стола в родильном: у вновь поступивших рожениц обычные болевые схватки, и можно минуточку отдохнуть.

Смена побила рекорд и всех новорожденных приняла благополучно. То, что двое чуть не задохнулись, акушерки не брали в расчет: не без того! Младенцев пошлепали, потормошили, и они заплакали: громко — мальчишка, тоненьким пронзительным голоском — девочка.

Словом, Елена Денисовна была довольна. Хотя устала, но не зря. А иногда ведь и так бывает, что все дежурство протопчешься возле рожениц, помогая и уговаривая, а маленькие желанные гости нагрянут на другую смену.

Благодушное настроение акушерки нарушилось появлением новой роженицы, которую доставили из приемного отделения на каталке. Роды у нее начались дома почти сутки назад, но родовая деятельность была слабой.

Учащенное сердцебиение ребенка говорило о необходимости принимать срочные меры, чтобы ускорить роды, однако врач не вдруг принял решение. Операционные роддома, большая и малая, подготовлены в любое время дня и ночи. Вызвать дежурного хирурга можно в течение нескольких минут, но делать кесарево сечение уже поздно, если же роды затянутся, ребенок задохнется.