— Я сыграю канцонетту из скрипичного концерта Чайковского, — сказала Наташа.
— Наташенька, лучше что-нибудь попроще, — попросила Софья Шефер почти заискивающе.
— Нет, я сыграю то, что мне нравится, — упрямо ответила Наташа.
Однако легкое онемение еще владело ее пальцами, руки дрожали, и смычок, коснувшись струн, оказался непослушным: визгливые, фальшивые звуки резанули слух. Наташа не опустила смычка, но получалось все хуже и нестройнее…
Иван Иванович, страдая за нее, взглянул из-под руки на аудиторию. Он увидел студентов. Они так и тянулись к кафедре, сочувствуя Наташе, похожей в этот момент со своей нелепой стрижкой на безумного юношу-музыканта. Студенты хотели, чтобы она обязательно сыграла. В дальнем углу сидел Платон Логунов и, недоуменно, болезненно хмуря брови, смотрел на жену друга. «Зачем вы ее мучаете здесь? — наверно, думал он. — Человеку надо отдохнуть, собраться с силами, а вы его вытащили на эстраду!»
Потом Иван Иванович увидел Алешу Фирсова, вскочившего с места. Подросток хотел подойти к кафедре, его удержали соседи. И усмешки в зале тоже увидел профессор Аржанов. Его мало утешила мысль, что они относятся не к Наташе, а к нему, хотя он и не собирался блеснуть возрожденными способностями больной к музыке.
«Что, если бы эти усмешки увидела Варя? — промелькнула мысль, уже не обжигавшая болью. — Ведь она… Нет, Варя не была бы заодно с моими врагами, а рвалась бы душой к Наташе, как Алеша и студенты, ведь она восставала, желая добра нам обоим. Бедная Наташа, зачем она мучает и себя и нас? Неужели не сознает этого?»
Иван Иванович уже хотел встать, но Наташа сама вспыхнула от неудачи так, что порозовела кожа на ее недавно бритой щетинистой голове. Она не смутилась, нет, а рассердилась на себя, на свои только теперь точно оттаявшие пальцы.
Звонкий голос скрипки перестал вздрагивать и прерываться. Мелодия окрепла, зазвучала задушевно, сильно, нежно, и словно свежим ветром повеяло в зал с раздолья полей. Зашелестела листва на деревьях, сверкнула живой улыбкой разбуженная вода, и все задумалось снова: и природа и человек. Какое глубокое раздумье! Как горячо бьется сердце от ощущения полноты жизни! Какое кипение чувств, когда рождается мечта о счастье и вера в то, что оно будет, вера в благородство и чистоту человека, в его высокие стремления и свершения.
Иван Иванович слушал и думал об Ольге. О своих надеждах на создание хорошей счастливой семьи. Не сбылось, ну что же?! Зато Наташа воскресла, и эта музыка — о ее счастье, о ее будущей умной и прекрасной жизни. Ради одного этого стоит ему жить!
Ведь игра Наташи — песня и его мастерству и мужеству, его самоотверженному труду хирурга.
Он взглянул из-под ладони на свою бывшую больную… Одухотворенное лицо ее было прекрасно. Похоже, она никого не замечала вокруг, целиком отдаваясь мелодии, вкладывая в нее всю душу. Только она и скрипка… Как твердо ведет смычок рука, еще недавно похожая на вялую водоросль, и струны звучат все напевнее, и все ярче пробивается в чертах Наташи мягкий отсвет внутренней собранности, радостной уверенности в своих силах.
В аудитории уже никто не усмехался: всех покорила задушевная игра человека, возвращенного к жизни. И чем дольше играла Наташа, тем сильнее охватывало волнение врачей и студентов, сидевших в зале. Такой они еще не знали Наташу Коробову. Была сначала тяжело больная, потом она утратила всякое подобие разумного существа, и вот чудесное возрождение…
Наташа опустила смычок и с минуту постояла как бы в задумчивости, наклонив голову и держа в руке умолкшую скрипку.
— Кто она? Музыкантша? — спросил один из студентов.
— Нет. Учительница, — ответил другой.
Иван Иванович обернулся и снова увидел сиявшего теперь Логунова и Алешу Фирсова… Подросток стоял, подавшись вперед, и, точно завороженный, смотрел на Наташу. О чем он думал?
Аржанов еще раз взглянул на мальчика и представил себе Ларису и ее страдания. Однокрылая птица! Ведь это она сказала такие слова… И вдруг мелодия, которую играла Наташа, зазвучала и в его душе надеждой на счастье. Еще много хороших лет впереди у него и у Ларисы, и они любят друг друга. Что помешает им встретиться для того, чтобы уже никогда не разлучаться? У них еще могут быть дети. Как будет он беречь свою запоздалую радость!
«А Лариса? Захочет ли она пойти со мной? Может быть, ей совсем и не нужно такого счастья!»
Иван Иванович попытался усмехнуться, но иронии не получилось. Умом он хотел бы продлить отчужденность от того, что опять могло выбить его из колеи, а сердце радовалось и говорило свое: надо жить полной, гармонической жизнью, и тогда все будет прекрасно, как эта песня о возрождении Наташи.
33
— Зачем я сюда приехала? — прошептала Варя, стоя на крыльце деревянного дома и оглядывая сверху долину прииска.
Вначале все здесь понравилось ей, так напоминал этот сибирский прииск далекую, милую Каменушку. Потом она присмотрелась внимательнее, и оказалось, что горы не те: здесь они покрыты лесом сплошь и нет голокаменистых вершин, как на северо-востоке. И лес не тот: масса елей, сосен, кедров. Кругом вечнозеленые хвойники, как на Олекме, во времена ее детства в южной Якутии. И Платон Логунов не тот, каким он был на Каменушке, или на фронте и даже недавно в Москве. Вот это-то последнее обстоятельство больше всего волновало Варю. Странно, она никак не ожидала, что охлаждение Платона может так сильно задеть ее. Не просто женское тщеславие задето, а гордость человека, привыкшего идти к намеченной цели прямым путем: ведь она уже готова была ответить взаимностью на горячее чувство Платона, и вдруг он остыл… При одной мысли об этом краска стыда заливала лицо Вари, а сердце щемило от сожалений о… своей легковерности.
— Зачем я позволила уговорить себя?! — негодующе вопрошала она новые для нее горы, далекие и близкие в чистом таежном воздухе. — Провести свой первый отпуск в Сибири?.. Чепуха! Сопровождать в далекий путь Наташу?.. Но я не терапевт, не невропатолог, а глазной врач, хотя, конечно, со мной ей было спокойнее ехать. Мишутка не хотел расставаться с Платоном?.. Кто придает столько значения детским прихотям и капризам?
Нет, нет и нет! Наташа и дорогая Елена Денисовна уговаривали ее «прокатиться» в Сибирь (ближний свет — нечего сказать!) только для того, чтобы она получше пригляделась к Логунову. И Варя отлично это понимала, но в глубине души ей тоже хотелось испытать свои чувства.
— Вот и испытала! — прошептала она и даже притопнула сердито ногами, обутыми в кожаные, на меху, красивые полусапожки, вспомнив просьбы и уговоры самого Платона.
Ей, тепло одетой в шубку из коричневой цигейки и в меховую шапку, не страшен крепкий сибирский мороз, и не от мороза разгорелись ее щеки ярким румянцем.
Еще в поездке, по пути сюда, Платон отдалился от нее. Он заботился о своих попутчицах, был изумительно хорош с Мишуткой, но к Варе отчего-то охладел: избегал оставаться с нею наедине, а больше разговаривал и шутил с Наташей. Сначала Варя, занятая своими раздумьями, не заметила этого, потом самолюбие ее было невольно уязвлено.
Когда она наблюдала встречу Наташи с мужем и дочерьми, то почувствовала себя вознагражденной за длинный путь: Ваня Коробов с двумя крошками на руках произвел на нее незабываемое впечатление. Но, глядя на них, она особенно остро ощутила свое одиночество. Это не было завистью. Любуясь на радость милых ей людей, Варя еще раз переживала боль сердечной утраты, тоску о разрушенном семейном счастье. К тому же Мишутка оказался совершенным эгоистом: он — проводил все время то в обществе маленьких Коробовых, то (как недавно сынишка Ольги) ходил по пятам за старухой Егоровной. Его совершенно не занимали переживания матери.
«Надо скорее в Москву. Скорее на работу. Праздная жизнь — настоящая отрава», — думала Варя, шагая к дороге, где стояла лошадь, запряженная в кошевку.
Белые сугробы лежали по обе стороны тропинки. Густые елки теснились за ближними домами на косогоре. В одном из этих домов в отдельной квартире жил Логунов. Он только что заходил к Коробовым предупредить их и Варю, что пора ехать к Тавровым, которые жили в стороне от рудника и фабрики, в приисковом центре, по ту сторону долины. Там торжество: у Ольги родилась дочка, и надо отпраздновать день ее рождения.
