— Спасибо, но мне совестно… — сказала Наташа.

— Благодарить после будешь, — с грубоватой ласковостью перебила ее Елена Денисовна. — А сейчас ешь побольше да спи подольше, набирайся сил перед операцией.

— Я и так много сплю, — кротко ответила Наташа.

«Я стараюсь больше спать, чтобы скорее время прошло», — прозвучали в ушах Наташки слова умиравшего брата, и она почти с испугом взглянула на Ивана Ивановича.

И все взгляды обратились к нему.

— Скоро… операция? — спросила Наташа.

— Недельки через две возьмем вас в операционную.

— Очень долго ждать…

— Раньше нельзя. Поспешность полезна только при ловле блох, — невесело пошутил Иван Иванович. — Нам надо предварительно все выяснить.

— Ну, пожалуйста. Мы подождем. — Ожидая решения своей судьбы, Наташа столько думала о муже и девочках, что даже в разговоре не отделяла себя от Них- Ко мне новый гость пришел, — заставив себя Улыбнуться, добавила она. — Вы помните его? Наш общий детеныш. Вон какой вымахал!

— Да, Алеша вырос… — Иван Иванович взял руку, заметил росинки пота над ее бровями. — Боли такие же сильные?

— Ничего… — Чтобы не расстраивать Коробова перед отъездом, Наташа не жаловалась на свои страдания, но врачей вводить в заблуждение нельзя: для них ее страдания — симптомы болезни, а не повод для сочувствия. — Болит очень, — призналась Наташа тихонько.

— А тошноты?

— Тошнит. И запахи мучают. Сейчас повернулась, запахло гнилой рыбой. Вы чувствуете? Нет? А я очень… ужасный запах!

— Почему у вас губы так запеклись, вроде покусанные?

— Не знаю… может, во сне что-нибудь…

— Это безобразие! — сказала Софья Шефер, догнав Ивана Ивановича в коридоре.

— О чем вы?

— Новая палатная сестра закатила вчера выговор Коробовой за то, что она тревожила стонами свою соседку Щетинкину. Бы видели, какие губы у Наташи? Оказывается, ей сегодня опять было плохо, и она в кровь искусала губы, чтобы не стонать. Сестра сама рассказала мне.

— Очень (волевой человек наша Наташа!

— Она-то волевая, да сестра-то какова?

— Я уже заметил эту сестру: похожа на сердитую наседку. Еще не изучила всех больных, а Щетинкину бережет после операции. Хотя, надобно признать, Щетинкина — дама с большими претензиями и мнительная очень. Хорошо, что сестра созналась сама. Теперь никто лучше ее не выходит Наташу после операции. Поверьте моему опыту.

Несколько шагов прошли молча.

— Что вы думаете делать с Морозовым? — спросила Софья, все еще не подавив досаду. — Мы вводим ему три раза в день сульфамиды, но толку мало. Угнетенность нарастает. Ведь он перенес уже шестнадцать операций!

— Да. Две последние сделал я. В первый раз рассек рубец раны и удалил порядочную кисту. После того Морозов не почувствовал себя лучше, и мы еще месяца четыре держали его под наблюдением. Потом я опять взял его в операционную. Было подозрение на абсцесс, но введение иглы по направлению металлического осколка — мы запускали ее до шести сантиметров — гноя не дало. Мы только получили ясное ощущение рубцовой ткани и неясное ощущение, что в глубине мозга находится инородное тело.

_ Как теперь будем дальше?

— Я смотрел его сегодня. Надо удалять осколок. Больной сам очень просит, и вообще… Придется рискнуть.

— Осколок вблизи бокового желудочка, — напомнила Софья, желая преодолеть возникшее у нее сомнение, и добавила: — Морозов, правда, очень настаивает на операции. При всей тяжести заболевания сознание у него ясное, он вполне критично относится к своему положению.

— Потому что лоб не задет. Ранение правой височно-теменной области…

— Но картина-то какова! Раневой канал идет почти до стенки желудочка, где засел осколок, и по всему ходу рубца гнойники. Наши консультанты не зря записали: оперативное вмешательство с удалением рубца и осколка невозможно. Ведь не исключен гнойный абсцесс и в глубине заднетеменной доли. А? — И Софья сердито взглянула на Аржанова. — Операция противопоказана.

— Несмотря на это, я решил вскрыть раневые рубцы электроножом и пойти в глубину за осколком. Все беды от него. Шестнадцать раз удалялись абсцессы и опорожнялись кисты. Проколы мозга иглой и спинномозговые проколы больному делали без счета. Давайте попытаемся вмешаться радикально, пока он еще в сознании. Силища духа невероятная. Помните бронебойщика Чумакова, который сам пришел на операционный стол в полевом госпитале под Сталинградом? Над такими людьми смерть не властна. Хотя жизнь порой терзает их беспощадно. — И Иван Иванович тяжело вздохнул, вспомнив о сынишке Морозова и его жене, вышедшей замуж.

— Тогда будем его готовить, — согласилась Софья после небольшого раздумья.

В перерыве между двумя сердечными операциями Иван Иванович увидел среди студентов и врачей явно расстроенного Решетова, делавшего ему какие-то знаки.

Отдавая на ходу распоряжения ассистенту насчет следующей операции, Иван Иванович вышел в коридор. Взглянув в лицо товарища, хирург сразу догадался, что произошла крупная неприятность.

— Это касается не только меня одного, — сказал Решетов. Они привыкли понимать друг друга с полуслова.

Он подхватил Ивана Ивановича под локоть и повел его, настороженного, в свой кабинет мимо больных, сидевших в креслах, обтянутых белыми чехлами, мимо игравших детишек, уже перенесших операции и выздоравливавших. Были среди детей и такие, которым предстояла операция. Эти не бегали и не шалили, а двигались чинно, как маленькие старички, одетые в пижамки и туфли-шлепанцы. У одних были синие лица и черные губы, другие поражали своей анемичной бледностью. Эти страдали «белым» пороком сердца, но и «белые» и «синие» отличались одинаковой хрупкостью и недоразвитостью.

Ожидая сообщения Решетова, Иван Иванович лишь мельком поглядел на больных, но успел подумать о том, что нужно покончить с детской безнадзорностью в клинике.

Притворив за собою дверь, Решетов прошелся по кабинету и сказал:

— Нам готовится головомойка. Да, да, и вам, и мне, и нашему Про Фро! Министерство здравоохранения назначило комиссию для обследования нашей работы.

— Почему?

— Я с трудом добился толку от Прохора Фролови-ча; он ругался, как хороший боцман. Черт, говорит, дернул меня, черт, говорит, меня попутал заказывать ваши гвозди! Он боится, что теперь возбудят против него судебное дело за эту незаконную операцию. Главный врач тоже встревожена; она вместе с Гридневым ездила в министерство, но там вопрос уже решен, и на днях у нас будет комиссия.

— Насчет гвоздей?

— Если бы только это! Мы бы раскрыли перед ними наши наболевшие нужды в медицинском оборудовании. Но мне вменяют в вину увлечение «металлическим» методом, будто я сколачиваю и те переломы, которые прекрасно срастаются при консервативном речении. А вам… — Решетов замялся, щадя чувства товарища и негодуя за него. — Вас хотят обвинить в смерти Лиды Рублевой и мальчика Савельева. Подростка, который умер на днях при рассечении устья легочной артерии, — добавил Решетов, хотя Ивану Ивановичу не надо было напоминать, кто такой Савельев: он сам тяжело переживал каждую трагедию в операционной и поэтому, выслушав сообщение, ничего не сказал, потеряв на минуту даже дар

речи.

— Знаете, кто подложил дровец в костерчик, разведенный под нашими ногами? — свирепым шепотом спросил Решетов. — Это ваша Щетинкина или Свинкина, которой вы вместе с Гридневым удалили опухоль из легкого. Она подала жалобу, что вы, как ассистент Гриднева, грубо обошлись с нею на операционном столе, а после операции ее 'будто бы все время травила невропатолог Софья Шефер.

— Да когда она успела?.. Нет, нет, я не о Софье Вениаминовне: она никого травить не может. Когда успела Щетинкина ввязаться в эту историю?

— Если бы вы знали, с кем она объединилась! — Решетов с мрачной усмешкой посмотрел на Ивана Ивановича. — Держу пари, не догадаетесь после всего, что было! С Тартаковской! — почти торжествующе выпалил он. — Эта ученая звезда не простила-таки мне своего посрамления в споре о лечебном методе. Они, оказывается, приятельницы с Щетинкиной. Тартаков-ская, еще не расставшись с моим гвоздем, навестила ее, и они спелись! А отца Савельева подогрел наш общий друг, знаменитый профессор Медведев.