— Об этом у нас еще будет случай потолковать.

— Словами здесь ничего не достигнешь, надо действовать, — воскликнул Онисим. — Я хорошо вычищу вам черный костюм, приготовлю красивую рубашку и желтые перчатки, а затем велю запрячь коляску.

Сергей еще какое-то время упирался, но в конце концов старик все-таки одел его, как ребенка, с головы до ног и со счастливым видом усадил в экипаж.

Стояло начало сентября, первый насыщенный и пышный тон надвигающейся осени подобно расплавленному золоту лежал на окрестном ландшафте. Розы уже покорно склонили головы, а георгины и астры, напротив, гордо и торжествующе подняли их. Созрел виноград, яблоки горели пунцовыми пятнами в зеленой листве, ласточки готовили юное поколение к дальнему перелету в край пирамид.

Когда Сергей выпрыгнул в Михайловке из коляски, семья Меневых с несколькими гостями сидела в трапезной за круглым столом и под легкое венгерское вино усердно вкушала свежие колбасы. Кроме Февадии тут присутствовали еще дядюшка Карол и Винтерлих. Натальи не было, и никто не знал, где она. Сергея приняли учтиво, однако с прохладцей. Его пригласили за стол, угостили колбасой и вином.

На некоторое время воцарилась мертвая тишина, слышно было только, как зудят мухи на окнах да под столом негромко повизгивает мопс. Внезапно Лидия с энергией, изумившей всех присутствующих, поднялась со своего места и подошла к открытому окну. В сером домашнем капоте она стояла там, точно большой глобус, на который натянули чехол, чтобы защитить его от пыли и мух.

— Наталья! — крикнула она. — И куда эта девица снова запропастилась? Наталья!

Менева появление Сергея никоим образом не обеспокоило; он по-прежнему безмятежно восседал за столом в своем кофейного цвета капутроке,[17] высоких сапогах с кисточками, по старинному обычаю начищенных воском, в белом шейном платке и с золотой серьгой в ухе.

Молчание нарушил Винтерлих, заговорив о том, что в столицу округа вскоре приедет театральная труппа и будет давать представления. Это был единственный пункт, в котором его вкус вступал в противоречие со вкусом Меневых: он страстно любил все, что относилось к искусству, особенно пьесы. Сколь бы скромно он себя ни держал, он, однако, всегда оставался по сути энтузиастом. Впрочем, энтузиастом такого по-детски безобидного свойства, что в его облике трогательного было не меньше, чем смешного. Развлечения его заключались в том, чтобы, скажем, в ночь полнолуния принять холодную ванну из-за какой-нибудь кувшинки, схватив в результате насморк и приведя в негодность новый костюм, или ради наблюдения за восходом солнца изорвать пару сапог и с волдырями на ногах воротиться домой. Любое поэтическое творение или живописное полотно были в его глазах священными. На актеров он взирал как на существ высшего порядка. Сам он тоже ревностно играл в комедиях и даже сумел организовать в окружном городе общество дилетантов, которые время от времени исполняли на сцене немецкие трагедии, ибо изображать из себя кого-нибудь, кроме короля или на худой конец рыцаря, казалось ему вульгарным и недостойным. Он никогда не согласился бы сыграть в веселом фарсе Коцебу. Больше всего он любил представлять злодеев, которых всех наделял дико вращающимися глазами и зычным голосом. Так он, к примеру, играл султана Солимана в «Црини» Кернера,[18] Франца Моора[19] и дракона. Присутствуя на спектакле в качестве зрителя, он легко становился жертвой самых разных чувств: хватался то за голову, то за сердце, сжимал кулаки, громко вздыхал или утирал с лица слезы. Он был настоящим поглотителем книг, однако читал только те произведения, которые считались классическими, — но уж эти-то вслух, громогласно и с бурной жестикуляцией.

Сегодня ему позволили говорить вдоволь, потому что невыносимая подавленность теснила грудь каждого, и у всех остальных слова застревали в горле. Однако его воодушевленное красноречие тоже, в конце концов, исчерпалось, как, к сожалению, рано или поздно заканчивается все прекрасное и высокое на этой бренной земле. Едва он замолчал, взгляды всех присутствующих, точно по уговору, с вопросительным выражением направились на Сергея.

Тот поклонился и начал:

— Господа, вы, верно, удивлены, увидев меня здесь в столь неурочный час.

— Конечно, — подтвердил Менев.

— Я прибыл, — продолжал Сергей, — чтобы по всей форме просить у вас, господин Менев, и у вашей глубокоуважаемой супруги руки вашей дочери, Натальи.

Возникла крайне напряженная пауза. Затем Менев поднялся из-за стола и встал с воздетыми к небу руками, точно проповедник при произнесении «Dominus vobiscum».[20] Со всех сторон на него бросали предостерегающие взгляды, да вдобавок пробило двенадцать, и старые часы, его оракул, начали исполнять мелодию «Известный всем я птицелов» из «Волшебной флейты». В этот момент апофеоза отцовской власти в глаза не могло не броситься удивительное сходство Менева с королем Яном Собеским. Еще прежде, чем он успел заговорить, жена едва заметно толкнула его ногой — движение, смысл которого он тотчас уразумел. То было требование решительного отказа.

Случаются дожди, которые, кажется, никогда не закончатся: они безостановочно моросят целый день, целую неделю, и им конца не видно, а бывают другие — которые словно в безотчетной вспышке гнева обрушивают на землю удары струй и проходят так же быстро, как гнев. Так же и с людьми. Одни, начав говорить, все сыплют и сыплют запятыми и точками с запятой, точно крошками нюхательного табака, никак не решаясь поставить заключительную точку, будто найти ее не легче, чем гигантский алмаз Великого Могола. Другие же выражают свою мысль одним крепким словом. К этим последним и относился Менев.

— Исключено, — отрубил он.

Все, кроме Ботушана, облегченно вздохнули.

— Могу я поинтересоваться причинами такого вердикта? — спросил последний, ни на секунду не теряя вежливого спокойствия.

— В этом нет нужды.

Супруга снова подтолкнула Менева ногой, чтобы внушить ему:

— Не так круто, мой милый.

Менев понял.

— Видите ли, высокородный сударь и дорогой друг, — продолжил теперь Менев несколько иным тоном, — прежде всего Наталья еще слишком молода, чтобы думать о браке, она, в сущности, еще ребенок, а ребенок должен оставаться в доме, пока не повзрослеет и пока не будет завершено его воспитание.

— Но ведь это не основание…

— Затем, благодетель вы мой, Наталья — девушка простая, богобоязненная и ограниченная, весьма ограниченная; она никогда бы не свыклась с той жизнью, которую ведете вы, как кавалер и светский человек.

— Вероятно, свыклась бы.

— Нет-нет, любезный, об этом даже рассуждать нечего, это означало бы впрячь в одну упряжку льва — да, именно льва — и трепетную овечку. Итак, оставим впредь разговоры на эту тему; искренне сожалею, но я не могу выдать за вас свою дочь.

Винтерлих снова принялся рассказывать о театре.

Сергей несколько секунд размышлял, затем встал и откланялся, однако не сел в коляску, а отправился в сад. Он искал Наталью и нашел ее в густых зарослях малины, где она собирала ягоды.

— Я хотел бы кое-что сообщить вам, барышня, — начал он, в то время как она почти враждебно от него отвернулась.

— Прошу вас… не здесь… не в этом месте, пожалуйста.

— Мы не можем терять времени, — возразил он, — поэтому умоляю вас меня выслушать.

Бедняжка растерянно устремила на него беспомощный взгляд черных глаз.

— Обстоятельства вынуждают меня, — продолжал Сергей, — сказать вам об этом раньше, чем мне бы хотелось, — пока еще есть время убедить вас, что романного свойства слухи, распускаемые обо мне, либо сильно преувеличены, либо вообще не соответствуют действительности. Я люблю вас, Наталья, люблю сердечно и искренне.

Он взял ее руку, а она опустила голову, и крупные слезы заблестели у нее на ресницах.