— От вешалки! — прикрикнула она и, распахнув занавес, взбежала по ступенькам к выходу.

На улице, остановившись, она облегченно вздохнула. В ошеломившем ее поступке Цветухина воскрес его поцелуй, которым он напугал ее давно-давно, после первого ее дебюта. Но она не чувствовала оскорбления, как тогда. Ей было стыдно и отчего-то тоскливо.

Вышел из кафе подгарцовывающей своей походкой Егор Павлович, с поклоном подал зонт.

— Ничуть ты не переменилась, упрямица, — постарался он сказать с шутливой досадой.

— Вы тоже.

Ответ был ему приятен. Но он все-таки испытывал неловкость. Он показал медлительным жестом на приземистый театр, как всегда производивший впечатление слишком маленького для самого себя, со своим величием, в скромной оливковой одежде, с тесными окнами особняка.

— Знаменательно, что мы встретились с тобой в этом московском святилище, — будто по тетрадке прочитал Цветухин.

— Хотя лишь в очереди за билетами, — сказала она и вдруг, в упор устремляя взгляд на него, рассмеялась: — Эх вы! Жуир!

Они расстались, не сердясь друг на друга, без всякой обиды, но и без грусти.

И вот, отсчитав после московского свидания больше десятка лет, они встречаются в Бресте.

Они сидят под абажуром, обшитым дешевыми розанчиками, в комнате с отворенной дверью в душный, темный сад. Они не видят этой случайной для них комнаты, похожей на будуар заштатной красотки, которым, наверно, гордится его чопорная хозяйка, любезно, если не льстиво, подавшая на стол бокалы и чуточку стукнувшая ими, чтобы господа послушали, как звенит настоящее баккара. Они видят и слышат только друг друга.

Егор Павлович — все в прежней волнистой, богатой шевелюре. Но она сплошь бела. Он снял усы. Мешки бритых щек скатываются к помятому подбородку. Брови густы, но тоже побелели, словно затем, чтоб — черносливами — ярче блестели глаза.

Анна Тихоновна глядит на него, не веря себе. Старик! И все-таки, сколько еще в нем трогательной нежности, когда-то возбуждавшей в ней отклик! Кажется, его старое чувство и не содержало того дурного отпечатка, который оттолкнул ее от Цветухина в Саратове и позже ошеломил при свидании в Москве. Нет, он никогда не был жуиром. Просто однажды, еще девочкой, она приняла его совершенно естественную мужскую тягу к ней за пошлость! Без всяких уверений себя она чувствовала в эти минуты, что Егор Павлович привязан к ней всем сердцем.

Они выпили шампанского друг за друга, и Анна Тихоновна сразу попросила налить еще.

— Ужасная духота!

— А-а, — одобрительно тянул он под ее радостный смех, — прогресс, прогресс!

Они не могли не вспомнить своего московского разговора, заново проверяя, что в них осталось от прошлого, что изменилось.

— Одного не могу понять, — говорил Цветухин, удивленно двигая морщинами высокого лба, — как это у тебя соединилось абсолютно, по-моему, несоединимое? Если твой Кирилл так тебя любит, то как он может жить с тобой врозь?

— Почему — врозь? — тоже удивленно, но с веселой и счастливой живостью говорила Анна Тихоновна. — Всю нашу жизнь мы с ним вместе.

— Ну, это хорошо говорится. Вроде девиза. Но что это за жизнь? Не помню ни одного такого брака.

— Сколько угодно! Как же иначе, когда разные профессии? Сначала получилось неожиданно. Его перевели в другую дивизию. Я была в отчаянии. Мне насилу удалось перебраться к нему, — у них там была концертная группа. Но его, как нарочно, опять откомандировали. Так и пошло — я за ним, он от меня. А после войны — только я устроюсь в театре, в городе, где Кирилл работает, как его переводят на новое место. Точно назло! Нас это сперва страшно мучило, но мы думали, переездам вот-вот наступит конец, и все пройдет. Но ничего не проходило. Мы поняли, что это неизбежно, начали привыкать к цыганскому кочевью…

— Цыгане-то семьями кочуют, всегда вместе, — усмехнулся Цветухин.

— В том-то и дело, что мы не цыгане! Ни он, ни я не могли бросить свою работу, а работа нас все время разлучала. Не отказаться же было от счастья из-за того, что нет постоянного местожительства. Для меня мое призвание — то же, что долг. А для Кирилла долг, я убедилась, такое же призвание.

— Опять девиз, — остановил он ее быструю речь. — Ты мне скажи лучше — где же любовь? Я понимаю — отказаться от совместной жизни, если не любишь. Когда бы я любил, я ни за что не примирился бы с разлукой. Не простил бы ее жене. Не перенес бы.

— Значит, это не была бы любовь! — заносчиво сказала Анна Тихоновна. — У наших разлук с Кириллом есть свои замечательные праздники: наши встречи.

Она выговорила два этих слова — наши встречи — с каким-то замкнутым торжеством, очень тихо, будто хотела сказать их одной себе, и отвернулась к двери. Он тоже отвел взгляд за дверь, в темноту сада, и они целую минуту не говорили.

— Будь я счастлив, я сумел бы уберечь свое счастье какой угодно ценой, — сказал он глубоко сосредоточенно. — Я даже бросил бы сцену.

— Никогда! — воскликнула она с жаром, но тут же стихла, как будто, внезапно разглядев Егора Павловича, открыла в нем неизвестную, изумившую черту.

Он сгорбился, облокотившись на колени, голова его почти легла на край стола, тень придавила опущенные глаза. Необыкновенная печаль сковала все его лицо.

Анна Тихоновна боялась спугнуть его неподвижную горькую задумчивость. Все ее чувства к нему превратились в одно состраданье. Она прежде никогда не поверила бы, что этот привыкший к успеху человек мог быть таким жалким. Она не знала, как продолжать разговор, с чего начать, чтобы сгладить боль, которую, наверно, причинила ему таким живым торжеством эгоистичного своего счастья.

— Конечно, у нас с Кириллом бывало… Это, в общем, не всегда так легко. Не без каких-нибудь… — искала, заговорив, и все не могла найти она нужного слова. — Не без неожиданностей, изредка несогласия… У меня был один разговор с ним. Я очень запомнила.

С Кириллом. Рассказать?.. Он вначале очень следил за моими успехами. Всегда радовался, когда узнавал даже о крошечной удаче. Может, у него были сомнения на мой счет, не знаю, — он не говорил. Наоборот, убеждал постоянно, что у меня большие способности, ну, и прочее. Я ужасно много работала, хотела как можно больше достичь, потому что думала, чем большего добьюсь, чем больше буду актрисой, тем он больше будет меня любить. И это было так. То есть тогда. Теперь, правда, тоже. Но тогда это я больше чувствовала. С годами мне стало казаться, что он меньше говорит о моих успехах. Меня это задевало. Но он, наверно, привык… или уже так уверился, что я достигла своей цели. «И потом, он настолько занят, перегружен работой. Это ведь, знаете, не шутка, раньше — его заводы, теперь эта несносная служба в Туле… Я уж это отлично знаю! Но вот один раз мы были в отпуске, на Кавказе, и много говорили, — мы вообще много говорим, а тогда почему-то особенно. Отпуск мы стараемся всегда провести вместе. Мы что-то толковали о нашей жизни. Одним словом, я задала ему наконец свой вопрос… ну, насчет того, почему он редко говорит со мной о театре. И писать мне тоже стал мало о моей работе. А ему я очень много писала. Пишу и теперь. И всегда буду. Я спросила — почему? Он любит иногда отшутиться. Говорит — тебе мало, что ли, твоей славы? Я сказала, что мне нужно, больше всякой славы, его признание. Он все шутит: я тебя, говорит, давно не видел на сцене. Но я настояла, чтобы он ответил. Он тогда сказал, что любит меня все равно, независимо от моего успеха, от признания, от известности. Я была ужасно обижена. И возмутилась. Сказала, что нельзя «любить «все равно». Если я тебя люблю, сказала, то люблю со всем тем, что в тебе есть, каждую частицу твоего дела, каждую каплю твоих переживаний. Не могу же я, сказала ему, любить тебя все равно — коммунист ты или нет. Он говорит на это: ну да, если я коммунист. А если бы я им не был? Я очень тогда на него рассердилась, не хотела больше разговаривать, только сказала: разве ты мог бы им не быть! Тогда это был бы просто-напросто… не ты. А любить не тебя я не могу…