Он сидел, облокотившись на колени и держа на ладони записку Алексея. Размеренно складывались сами собой выводы, почему-то не приходившие на ум раньше. Он думал, что чувство требует принуждения, дабы сохраняться и давать плоды. Оно не должно быть разнузданным, совершенно так же как мысль, которую надо все время понуждать к деятельному порядку, к направлению, иначе она опустошится и придет рассеяние. Чувству тоже присуще рассеяние, оно требует, чтобы его вели.

Куда же и как поведет он живое, с тоской затрепетавшее свое чувство к сыну?

Вдруг звякнула щеколда калитки, и писк петель скрипуче вплелся в первые запевки и перекличку птах. Минуту не было слышно, чтобы калитка затворилась, будто кто-то открыл ее — заглянуть в сад. Потом она громко хлопнула. Послышалось неровное шарканье сапог. Чарли не подавал голоса.

Пастухов поднялся. Между стволиками молодых лип хорошо проглядывалась темная полоска дороги, и он издалека увидал Тимофея.

Нырков плелся домой медленными, нетвердыми шагами. Исчезнув за густыми деревьями, он приостановился, потом вновь заволочил тяжелые ноги и, когда дошел до дачи, стал прямо против веранды. Видно было, как он покачивался и то вскидывал голову, то ронял ее. Неожиданно взмахнув рукой, он погрозил пальцем веранде и засмеялся. Рука его опустилась, он качнулся, будто собравшись идти, но опять поднял руку и ткнул по направлению веранды на этот раз кулаком.

— У-у, пара-зит! — выговорил он для хмельного неожиданно отчетливо. — Спишь?.. Тря-сё-сся?!

Чарли подбежал к нему, и он забормотал что-то и, натыкаясь на собаку, вместе с нею двинулся к сторожке.

Пастухов вернулся на скамью. Не спеша он расправил смятую в ладони записочку Алексея и спрятал ее в карман.

Стайка воробьев, драчливо кружась, зашумела над ним листвой и тотчас умчалась. Он усмехнулся, сказал им вслед: «У-у, паразиты!» Словечко было любимым у Ныркова. Однажды Пастухов показал на запылавшую в сумерки, как раскаленная сковорода, полную луну и спросил Тимофея: «Хороша сторожиха-то, правда?» Тот покачал головой и ответил с весьма язвительным одобреньем: «Вот паразит!» Тогда это словцо понравилось Пастухову. Нынче оно толкнуло его призадуматься — он уже знал, кто должен заставить его, трястись по расчетам Ныркова. И он спросил себя — что же будет делать Нырков, когда Алеша пойдет на фронт и, может быть, сложит голову за землю, которую отстоять идет все его поколенье и с ним, если будет нужно, поколенье отцов?

Серебряный голосок прозвенел в недвижимом воздухе:

— Шурик! Ты простынешь! Я не могу заснуть…

Пастухов хотел крикнуть что-то злое, но промолчал и остался в саду. Надо было привести в крепкий строй все пережитое меньше чем за одни сутки.

Утром в воскресенье Кирилл Николаевич Извеков проводил свою дочь Надю с тульского вокзала в Москву, куда она ехала подавать бумаги о поступлении в университет и погостить на даче у своей давнишней подруги.

Он с улыбкой глядел в ее глаза — светлые, выпуклые, как у матери, с розоватым оттенком тончайших жилок на белках.

— Не выспалась, гулёна, — сказал он, — смотри не вздумай кутить в Москве!

— Ах, ведь это только раз в жизни такое совпадение: дядюшкина свадьба и выдача аттестата!

Ей было приятно слово «аттестат», обиходное раньше, чем его ввела школа, — за последние дни она сказала его сотни раз, на всевозможные лады и с. каким-то особенным вкусом выговаривая все его «т».

— Мне ужасно жалко, что мама не увидит моего аттестата!

— Конечно! Это не идет в сравнение с тем, что ты в Москве не увидишь самой мамы, — сказал отец с видом сочувственного понимания.

— Разве могу я с чем-нибудь сравнивать маму? Я просто подумала, что вот сдам аттестат в университет и больше даже не подержу его никогда в пальцах.

— Ничего, будешь держать университетский диплом.

— Ну-у, диплом — это что-то такое абстрактное! А мой аттестат — вот он! Реальность!

Она торжествующе приподняла к плечу свою сумочку, ладонью щелкнула по ней и тут же несколько раз быстро поцеловала отца в щеку, как всегда, по-детски туго притягивая его голову к своему горячему лицу, в то время как он ласково похлопывал ее по спине.

Она вскочила в вагон. Кирилл Николаевич постоял, пока виднелась ее машущая над чьими-то головами маленькая рука, и пошел опустевшим перроном к выходу.

То связно, то разрозненно шли с ним его мысли о новых не совсем буденных семейных событиях — окончание школы дочерью, новая поездка жены, свадьба шурина. Особенно занятной казалась свадьба, на которую Извеков не мог попасть из-за кропотливого и не безбурного пересмотра городских строительных смет на заседании исполкома.

Брат его жёны, Павел Парабукин, инженер Оружейного завода, в четверг прошедшей недели объявил, что он в субботу женится. Сделать это на тридцать втором году была самая пора, и выбор его тоже не составлял тайны: как он ни отшучивался, все хорошо знали, что он увлечен Машей Осокиной — одноклассницей Нади по яснополянской школе. Но полной неожиданностью было, что он и его невеста назначили свадьбу, будто сломя голову — как раз в день празднования выпускниками окончания школы. Когда Извеков сказал шурину, что, мол, ты, дружище, хоть недельку повременил бы, а то как-то нескладно — со школьной скамейки да прямо в загс, Павел ответил со смехом:

— Наоборот, очень складно! Крепче запомним этот день: сразу два свидетельства в семейной шкатулке. Я уж и шкатулку заготовил.

— Вот и сестра как раз в отъезде. Неловко, чай, перед ней, — укорил Извеков.

— А меня Аночка давным-давно благословила! Авансом! — опять засмеялся Павел.

Так и сыграна была свадьба в Ясной Поляне: получив в школе свидетельства, ребята гурьбой отправились в загс. Обе любимые приятельницы Маши — Надя и Лариса — были свидетелями при регистрации, а потом, вместе с молодыми, пошли пировать в избу Осокиных, в семье которых Надя прожила все время своего ученья в трех последних классах. Пир был на славу. Молодых встретили на крыльце пригоршнями пшеницы, усадили в красный угол, разлили брагу. Пили и горькое вино, и шампанское, и перед Машей на столе высилась старинная инкрустированная шкатулка с двумя документами на глубоком дне: одним — завоеванным десятилетней зубрежкой премудрейших истин, другим — подаренным судьбой. Кто-то из девушек бросил в шкатулку гривенник — Маше на счастье! — и тогда дружно посыпалась в ларчик звонкая мелочь, и Павел провозгласил:

— Теперь наше свадебное путешествие обеспечено!

Оно и впрямь было обеспечено этими драгоценными копеечными дарами. Когда окончилось застольное веселье, и под баян оттанцевали перед избой на дворовой лужайке, и в танцах, как обычно, Надя отличилась своей природной грацией, все двинулись провожать Машу с Павлом такой знакомой длинной улицей села и потом парком, засечным лесом до самой станции, и молодые вместе с Надей и другими гостями-горожанами поехали ночным местным поездом в Тулу.

Надя, рассказывая отцу о свадьбе, с восторженными девичьими ахами и охами, через каждые две фразы приговаривала:

— Что это, папа, была за ночь! Какой восход!

— Да уж понимаю, понимаю! — отвечал он. И через минуту опять:

— Ах, папа, если бы ты видел какой чудесный был наш Павлик! И, знаешь, откуда только взялась у него представительность!

Ну, а как же иначе, конечно, положение обязывает. Несмотря на то что, конечно, он порядочная, в сущности, свинья. Не мог отложить свадьбу. Ты кончила бы свое дело в Москве, приехала бы студенткой, да и мама, может, возвратилась бы. Лучше ведь было бы, а?

— Разумеется, лучше. Но, во-первых, я уже все равно студентка. А… понимаешь, вчера как было здорово, честное слово!.. В общем, если Павлику что-нибудь втемяшится… Разве ты его не знаешь?..

Кирилл Николаевич знал его отлично.

Павел вырос в семье Извековых, и его сестра Анна Тихоновна звала его своим старшим ребенком. Иногда, рассердившись за что-нибудь, — неудачным ребенком. Но на самом деле он был тем стоящим малым, каким считал его Извеков, и если случались на его пути неудачи, то он справлялся с ними своими силами и, как он говорил, без драм: