— Днем? В сорочке?

— Какая женщина не любит ходить в белье? Полюбуйся. Хорошенькие, правда?

Маша погладила на себе кружевца сорочки и заставила Надю тоже погладить, схватив ее пальцы и обводя ими глубокий ворот.

— Привез Павлик. И еще вот, смотри. Последняя мода. Правда, они смешные? Но очень приятные, да? Представь, узковаты. Я уже сколько раз примеряла. Напялишь — и как-то мешают. Вот тут, понимаешь? Совсем, совсем маленький запас, гляди. Но немножко все-таки удастся припустить. Вот по этому шву. Как ты думаешь? Хотела распороть и боюсь. Распорем с тобой, хорошо?.. А блузка? Примерь. Тебе тоже пойдет, я уверена. Мне очень идет! Да, я надену.

— И все Павел? — удивилась Надя.

— А кто еще? Конечно!

— Чего, ж ты на него озлилась? Не пришла на вокзал. Почему?

— Мне это нравится! Я еще и виновата! Я сплю — приносят телеграмму: «Приезжаю завтра утренним». Завтра — это сегодня. А поезд уже подходит к вокзалу. Не мог послать вовремя! Ей-богу, Надюха, я разрыдалась! Смотри, вот она, телеграмма… Где же она?..

Маша откинула одеяло, пошарила в разбросанном белье, провела рукой под кроватью.

— Завалилась, наверно… Вся подушка мокрая, не поверишь. Лежу, реву, и в это время…

— Ты не знаешь, Маша, как в Москве Павлик был занят.

— Знаю! Позвонил всего два раза. А обещал… Ну, ладно. Лежу, реву, и вдруг — звонит… Откуда же? От тебя! Из твоего дома.

— Странный ты человек! Уж это ты действительно знаешь, что моя мама ему родная сестра.

Маша выпрямилась, слегка подымаясь на цыпочки, медленно откинула белую, вескую, свалявшуюся косу за плечо, взглянула исподлобья и тихо, будто о чем-то тайном, спросила:

— Но я — его жена?

Надя ответила резко:

— Мама чуть не погибла. Спаслась чудом. Понятно? Что было с нами, с Павликом в прошедшие, жуткие… — не кончив, оборвала она и отошла к окну.

Вдруг Маша заговорила просто:

— Надюха, я счастлива, что мама твоя вернулась! Я столько думала о тебе! И люблю ее очень, маму. И папу твоего тоже.

Она неслышно приблизилась к Наде, стала за ее спиной.

— Ну, что ты сердишься? Я ведь от тебя не скрывала, что больше, чем кого хочешь на свете, люблю Павлика!

Надя повернулась, оглядела ее с ног до головы. Немного выше ростом, тонкая, в светлой сорочке, ровным столбиком опускавшейся до щиколоток, Маша похожа была на свечку, и коса, опять перекатившись на грудь, сползала с головы восковым светлым оплывом. Лицо ее тоже светилось и было трогательным и вместе смешным.

— Ты хоть туфли надень, — улыбнулась Надя. — А еще зовешься женщиной! Шлепаешь босая по грязным половицам.

Маша засмеялась, взяла Надю за локоть, обвела вокруг раскрытого на полу, заваленного всякой всячиной чемодана, потом мимо кучи рассыпанных книг и, остановив перед шкафом, постучала в стекло дверцы. Там расставлен был синий с золотою полосочкой чайный сервиз.

— Папа твой с запиской прислал. Пишет — это от мамы и от тебя, — пробормотала она, носом и ртом быстро прижимаясь к Надиной щеке.

— Ну, хорошо. Скажи, Лариса заходила?

— Ни слуха ни духа.

— В Ясную ездила?

— Ужасно хотелось, но когда же? И днем и ночью у телефона — вот-вот вызовет Павел. А ты говоришь — почему злюсь!

— Знаешь, Машуха, что мне кажется? Мне кажется, ты с какой-то другой планеты. Слышала ты, по крайней мере…

— Понимаю, все понимаю! — перебила Маша. — Дура я, что ли? Если хочешь — поняла раньше тебя. Только что по радио услышали с Павлом первый раз это слово… Ведь ты о войне, да? Только услышали, вижу — он побледнел, как… не знаю… Ты не замужем, а у меня муж. Муж-оружейник. И все. Если хочешь знать.

Надя вернулась к окну. С минуту обе молчали.

— У тебя есть часы? — вдруг спросила Надя.

— Будильник я сломала. Живу по радио. Включить? Но неужели…

— Не обижайся, Маша. Я еду в Ясную.

— Свинство. Даже не поговорили. Я все время одна! После свадьбы Павел не был со мной и четырех дней. Даже обедаем врозь. А нынче вернулся — и прямо на завод. Выпил вон со мной две бутылки лимонада. Вот тебе и с другой планеты!

Маша села на постель, уткнула лицо в подушку. Надя подошла, погладила ее пышную голову.

— Не надо, милая. Не надо, товарочка ты моя, — чуть слышно сказала она. — Должны же мы узнать, почему не заходит к тебе Лариса. Узнаю — сразу к тебе. Как так — не знать о Ларисе? Не надо, повторила она громче и, оторвавшись от Маши, быстро вышла из комнаты.

Дом Осокиных на краю яснополянской, как нитка, прямой улицы Надя привыкла считать своим. Войдя в сени и обнаружив дверь на замке, она сразу потянулась к притолоке и нащупала пальцем хорошо известный тайничок. Ключа в нем не оказалось. Секунду Надя постояла, не опуская руки. Зашла она в дом потому, что не могла пройти мимо, и замок на двери ее не удивил — день был рабочий. Елена Ивановна, мать Маши, служила экскурсоводом в музее Толстого, застать ее в дневные часы дома можно было только случайно. Но в тайничке не было ключа. Это означало небывалую перемену: Елена Ивановна не ждала больше ни дочери, ни Нади — они не придут из школы, не забегут нечаянно и на каникулах. Мысль хотя бы оставить в доме записочку мелькнула понапрасну.

Надя тихо притворила за собой сени. Дворовая лужайка ей показалась все еще примятой после топтанья танцоров на свадьбе. Огород, с помощью Маши и Нади прежде всегда ухоженный, давно не поливался. Надя пошла торопливее — до деревни Грумант, где жила Лариса, оставалось добрых полчаса хода.

Перебравшись через овраг, она взяла подъем к лесному клину Заказа, срезала угол клина и вышла на тропу, обнимавшую лес. Тут развертывалась милая сердцу окрестность, и с яркостью вдруг поплыло перед Надей воспоминание об одном дне ее последней школьной осени.

…С Ларисой и Машей она возвращалась после уроков домой, любуясь сентябрьскими гроздьями рябины, приложенными к синему небу, точно сургучные печати. Было дано слово Ларисе, что на другой день, в воскресенье, зайдут за ней в Угрюмы, как звалась по округе деревня, Маша с Надей и все втроем отправятся гулять в Засеку.

Но утром, проснувшись, Надя увидела, что от синего неба остался только просвет — как раз над Грумантом, а с востока наползали низкие тучи. Надя разбудила Машу, они посердились на погоду и потом все выбегали за дверь или высовывались из окошка, ожидая, что разъяснится.

Когда стало накрапывать, Маша уселась в комнате матери за книги, а Надя не могла успокоиться — ей было чуть не до слез обидно, что так скоро наступают нестерпимые месяцы, когда надо-шлепать в калошах по черной улице либо еще более черным перекопанным участкам, на которых загнивают плети порыжелой картофельной ботвы.

Наскучив горевать, Надя снова вышла на крыльцо. Далеко за толстовской усадьбой сверкала полоса света такой чистоты, будто лето и не думало уходить. Она промурлыкала себе что-то веселое и вбежала в дом.

— Il ne pleuvera plus! — распахивая дверь к Маше, крикнула она со смехом.

— Что такое? — испугалась Маша и выронила книгу из рук. Она не поняла и слова из короткой французской фразы. В то же время после тишины, помогавшей, ей вникать в таинственные понятия производительных сил и производственных отношений общества, ей показалось, что в доме что-то случилось, хотя Надин смех тут же успокоил ее.

— И ne pleuvera plus!

— Ты с ума сошла!

— Der blaue Himmel! — хохотала Надя.

— По-каковски, наконец, ты? — продолжала спрашивать Маша, уже поняв немецкие слова «синее небо» и увидев в окно, что посветлело, но делая вид, будто сердится.

Надя вскинула над головой руки:

— Товарищ дорогой! В какой школе ты обучаешься?

— Ладно, ладно, понимаю. Идем к Ларисе, да?

Надя примостилась к Маше на краешек стула и, покачивая ее, стала говорить на ухо, как говорят маленьким сказку:

— Неужели не догадалась, откуда это? Как все дети, мальчики и девочки, собирались на прогулку в Грумант, и как вдруг пошел дождь, и как все выбегали на балкон смотреть — расчистится небо или нет, и потом радовались, что блеснуло солнце, и кричали, чтобы немец Федор Иванович вышел тоже посмотреть — blauer Himmel! А тетеньки повторяли за детьми по-французски, что дождя нет. Неужели не знаешь? Это же Толстой о своем детстве!