— А башмаки-то, поди, потеряла со страху? — насмешливо спросил он.

Она только больше насупилась.

— Фамилии одинакие, — как видно, на самой низкой ноте заключил свое исследование объездчик, — по отечеству товарищ командир получается тоже сродственный.

Он подумал и не очень охотно вернул документы Алексею.

— Курочек самопала не пора опустить? — деликатнейше сказал Пастухов, и от этого вопрос прозвучал весьма ядовито.

— Не опасайтесь. Привычные, — отозвался объездчик и будто еще неохотнее обхватил большим пальцем рогульку курка и тронул спуск.

— Веревкой думали меня скручивать? — построже, но по-прежнему ехидно спросил Пастухов.

Черномазый неожиданно рассыпчато засмеялся, показывая белые нестройные зубы и сквозь смех растягивая слова:

— Да-ть, мы что же!.. Порядок! По лесу там ноне какая сволочь не шмыряет!..

Смеясь, он больше напоминал цыгана — ему только недоставало серьги в ухо. Подвязанный малый с достоинством поправил на себе кепочку, переложил веревку из одной руки в другою, потом зажал моток под мышкой. Он, кажется, был обижен.

Александру Владимировичу становилось веселее, происшествие отвлекло его от сына, но, взглянув на него, он удивился, как серьезно и терпеливо выражение его вдумчивого лица; он; наверно, считал естественным и необходимым все, что тут — по мнению отца — нелепо и смешно случилось.

Из дома, вышла немолодая женщина и, озабоченно всматриваясь, направилась к людям.

— Что здесь такое? — по-хозяйски спрашивала она, отряхивая друг о дружку ладони и вытирая их о перехваченную в талии, как передник, загрязненную какую-то скатерть. — Ты что, Настюша? Что, Елизар? — обращалась она к девочке и объездчику. — А вы куда провалились, — сказала она другим, — ступайте, сверху надо сносить ящики, сейчас приедут машины.

Она лишь мельком глянула на Алексея, проговорив, что он, кажется, сейчас был с товарищами в музее, и пристально посмотрела на Пастухова. Вдруг, потеряв распорядительный свой вид занятого человека и сбавив голос, она спросила:

— Простите, а вы… Вы, кажется, я не ошибаюсь, вы не… Вы товарищ Пастухов? Я…

— Да, — ответил он с полупоклоном.

— Ну да, по карточке, по фотографии… Вы извините, запамятовала ваше имя-отчество…

Он назвался с приятной улыбкой. Ее рука дернулась, но она не подала ее, а снова принялась тереть ладонью о скатерть.

Извините, у нас такая пыль, и мы всю ночь… А вы, наверно, к нам? В музей? Ах, знаете… Да вы, наверно, знаете!.. У нас сейчас, вы понимаете… Да вот они вам, наверно, сказали, — поглядела она на Алексея, — они только что были, видали… Ах, знаете, ужасно! Приходят, все равно будто прощаться…

Она резко закрыла глаза тыльной стороной руки, как люди, исполняющие черную работу, но одолела всю ее задергавшую дрожь, вытерла глаза, улыбнулась скорбно:

— Я вам, извините, не представилась: экскурсовод, Мария Петровна. Ах, знаете… Что же это вы, в такой момент, право!.. И что же тут у вас? Новости опять какие, а?

— А вот меня собирались арестовать, — сказал Пастухов, думая, что он шутит, но голос его странно приглох, и вышло, будто он пожаловался.

— Господи! Елизар! Да вы в себе или нет? — с испугом воскликнула Мария Петровна. — Да ведь это известный… наш известный советский… Вы их простите, Александр Владимирович, право, они ничего такого… они, как это называется, бригада, или… как же это, Елизар… как вы называетесь?

Да, Марь Петровна, что же вы на меня?.. Мы ведь ничего… — медленно пробасил Елизар. — Это вот Настюшка! Примчалась, угорелая: «Шпеёна в лесу, говорит, обнаружила».

— Ах, господи! Настюша! — всплеснула руками Мария Петровна.

— Главное, какое дело? — обернулся Елизар к Пастухову. — Вы будто ей сказывали, от экскурсии отбились, а она мне говорит, — я извиняюсь, конечно что она так про вас, — что он, мол, врет. «Вижу, говорит, врет. И сам, говорит, с лица такой…» Ну, описывает, словом, вас. Шпеён, мол, и все. А самою аж трясет. И я тоже подумал, какая там экскурсия? Давно уж, вот и Марь Петровна подтвердит, никаких экскурсий не водят. До того ли! Ну, и… — Он пожал тяжелыми плечами, придвинулся к девочке, но вместо неодобрения отечески провел рукой по ее затылку.

Пастухов засмеялся. Настюша по-прежнему с какой-то упрямой озлобленностью смотрела на него и опустила взгляд, только услышав переволнованные упреки Марии Петровны:

— Ах, Настюша, глупая моя, как же ты, право… Уж вы ее не осудите, пожалуйста. Она ведь совсем не такая, чтобы… Ну, ошиблась, право… Вы, наверно, все-таки хотите зайти к нам?

Только уж, вы понимаете…

— Пастухов! — внезапно прилетел гулкий крик из аллеи.

Александр Владимирович и Алексей вместе повернули головы на этот зов и взглянули друг другу в глаза.

— Меня, — тихо произнес все это время молчавший Алексей.

— До свиданья, — быстро сказал отец, и лицо его сделалось неподвижным.

— Прощай, папа, — ответил чуть слышно Алеша.

Они обнялись. Оба они не думали о людях, с которыми стояли и чей разговор только что их занимал, ни о происшествии, их волновавшем, ни о чем другом, что не касалось в это мгновение только их обоих.

Алексей пошел широким шагом. Отец смотрел ему вслед. Но как только он опять увидал его походку с присваиванием на одну ногу, он вдруг закричал: «Алешка!»— и побежал за ним.

Алексей остановился. Отец задохнулся от непривычки к бегу, шумно глотал воздух и обстукивал судорожно обеими руками карманы.

— На, на! — выдохнул он, всовывая в пальцы Алеши отысканную коробку папирос.

У него сползало кое-как накинутое на плечи пальто, и, одной рукой придерживая его, он продолжал другой стукать себя по бокам. Он вытащил из брючного кармана серебряный тонкий портсигар и сунул его за отворот Алешиной шинели.

— Зачем, папа!

— Черт с ним, я его очень люблю, черт с ним! — задыхаясь, без всякого толка повторял отец, не давая Алеше вытянуть из-за пазухи и отдать портсигар назад. — Возьми, носи! Черт с ним!

— Маму не забудь, — жарко и нежно, сказал вдруг Алексей и, повернувшись, бросился бежать по аллее, согнув в локтях руки по-солдатски.

— Спички, спички! Спичек-то у вас нет! — высоким, словно женским голосом крикнул отец и сделал несколько слабых шагов.

Алексей только махнул на бегу рукой.

Не двигаясь, с опущенными, бессильно сложенными в кулаки руками, стоял Пастухов, трудно дыша, и все глядел туда, где за полосой высокого кустарника исчез Алеша.

Мысли его неслись в разные стороны, он сводил их с усилием в одно русло, а они разливались струйками, увертливо перескакивая пороги, которые он им расставлял, и все меняя и меняя направление.

В этом безрассудном движении то виделась ему Ася с ярким молодым лицом; то вдруг заведующий литературной частью Боренька убеждал его, что надо сдать дирекции театра рукопись через две недели, иначе начнут репетировать другую пьесу; то выплывал откуда-то грузовик с вещами и Юлия Павловна причала: «Что же ты стоишь, Шурик? Где синий чемодан?» Вместе с ее криком повторялись слова Алеши об Ольге Адамовне, которая ослепла, а кто-то отвечал Алеше, что вот он прячется под кочками, а немцы катят по шоссе на мотоциклах. Пастухов спрашивал, что же это за дьявольская игра мозга — сразу думать о разных предметах, и в это же мгновение Юлия Павловна ему втолковывала, насколько бесчеловечно уехать самим и бросить на произвол тетушку. Он возражал Бореньке, что не к чему вообще репетировать, потому что мы отступаем и завтра, может, не будет никаких театров. А ему отвечала Ася, что в гражданскую войну тоже отступали, но театры были лучше, чем теперь…

Это была мгновенная слабость, это был полусон. Александр Владимирович, насколько мог, твердо потер рукой холодное лицо. Он покачивался. Ему показалось, он хочет курить. Он ощутил в другой руке спичечный коробок, и действительность начала пробуждаться перед ним.