— А мир, — сказал он, — мир, который мы заключили?

Визирь, отбросивший теперь свою сдержанность и свободно говоривший с русским полководцем по–французски, сказал:

— Будьте покойны, мир будет утвержден; то, что я должен сделать, сделает за меня мой преемник, Молдаванчи–паша, которого падишах Абдул Ахмет прислал на мое место. Но и к вам, генерал, у меня есть просьба.

— Говорите! — сказал Румянцев. — Всякое желание вашей светлости будет исполнено мной.

— Вот, — сказал визирь, — я передаю вам это письмо и прошу вас тотчас же послать его с верным человеком в Петербург и позаботиться о том, чтобы оно было без замедления передано в руки самой императрицы.

Румянцев вопросительно посмотрел на него.

— Я понимаю ваше удивление, — сказал Моссум–оглы, — но поверьте моему слову, это письмо не заключает ничего политического, ничего, касающегося нашего договора. Это личная, совсем личная просьба… мое духовное завещание, — глухо добавил он.

— Положитесь на меня, — сказал Румянцев, пожимая руку визиря и с печальной озабоченностью глядя на его искаженное страданием лицо.

На одно мгновение визирь удержал его руку и сказал:

— Прощайте! Вы были моим врагом, вы победили меня, но все‑таки я молю Аллаха, чтобы Он даровал вам славу и никогда не дал вашей государыне забыть, чем она вам обязана.

Он быстро отвернулся. Румянцев довел его до выхода из палатки, где Моссума–оглы ждала его свита.

Русские войска взяли на караул, барабаны забили, а Румянцев с обнаженной головой стоял, пока визирь, еще раз попрощавшись с ним, дал шпоры своему коню и помчался мимо крепости Шумлы по дороге к Константинополю.

Прихода Ушакова с одинаковым нетерпением ожидали Орлов, Потемкин и Аделина, так как он стал центром сложной интриги, странным образом связавшей судьбу маленькой актрисы с обоими вельможами, на которых были обращены взоры всего двора и которые, под маской равнодушия и взаимной холодной вежливости, вели ожесточенную борьбу на жизнь и смерть.

Сам Ушаков был не в состоянии разглядеть все нити этой хитросплетенной интрига, но он видел и понимал достаточно, чтобы, независимо от исхода дела, питать уверенность в приобретении выгод и исполнении своих честолюбивых надежд. Это честолюбие и побудило его продаться Орлову, но оскорбительное высокомерие, с которым последний третировал его, часто наполняло его глубоким негодованием, а упорное нежелание князя обеспечить его будущность пробудило в его сердце дикую ненависть. Ушаков радовался, что благодаря могущественному покровительству Потемкина ему представлялась возможность отомстить — способствовать падению Орлова, так как вмешательство Потемкина в это дело, обставленное глубокою тайною, без сомнения, имело целью именно это. Поэтому Ушаков с нетерпением ожидал минуты, когда ему можно будет с презрением взглянуть на низвергнутого с высоты Орлова. Будущность казалась ему теперь обеспеченной, так как собственноручный приказ государыни, переданный ему Потемкиным, избавлял его от ответственности и ограждал от всякого подозрения в преступном участии и заговоре. Он даже не испытывал угрызений совести, упрекавшей его раньше за измену несчастному Мировичу, так как арест последнего до начала преступления снимал с него вину или, по крайней мере, низводил ее до незначительных размеров. Кроме того, Потемкин обещал, что Мировичу не будет причинено никакого вреда, поэтому он и другу мог объяснить свой образ действия желанием спасти его, за что Мирович впоследствии, быть может, даже будет благодарен ему. Еще недавно Ушаков видел себя вовлеченным в крайне опасное предприятие, между тем как надежда на награду за темное дело становилась все сомнительнее — теперь же он с уверенностью рассчитывал на блестящее вознаграждение и никакая серьезная опасность не угрожала ему.

Он бодро и весело вошел в кабинет Орлова, чтобы передать ему донесения от своего коменданта.

— Ну, — завидев его, воскликнул князь Григорий Григорьевич, но тотчас же с удивлением взглянул на беззаботное, весело улыбающееся лицо офицера, обычно мрачного и печального, и спросил: — Что ты скажешь? У тебя такой вид, точно ты принес целый ворох хороших новостей.

— Мне кажется, вы правы, ваша светлость, — ответил Ушаков, глаза которого блеснули тайным злорадством, — дело близится к концу; я надеюсь, что я скоро буду избавлен от неблагодарной работы рыть подкоп, рискуя сам погибнуть при взрыве; я делал это единственно лишь из глубокой преданности к вам, ваша светлость.

— Скажи лучше — «из любви к золоту», которое я давал тебе, — со смехом воскликнул Орлов. — Надежда на награду за твои заслуги — вот единственная и самая верная преданность моей особе, и такой преданности для меня вполне достаточно: никакой иной я не верю. Ну, в чем же дело? — спросил он Ушакова, который побледнел и крепко стиснул губы.

— Все готово, — ответил он, — завтра вечером узник будет освобожден.

— Ты уверен, — спросил Орлов, — что комендант ничего не знает и что он не принял никаких мер предосторожности?

— В этом нет ни малейшего сомнения, — возразил Ушаков. — Большинство солдат слепо преданы Мировичу, и никто из них не решится выдать что‑нибудь, рискуя собственной жизнью; остальных легко переманить на свою сторону, или же в последнюю минуту они сами примкнут к заговорщикам, и я уверен, что освобождение заключенного совершится благополучно.

Орлов наклонил голову и потупился, чтобы скрыть вспыхнувшую в нем мрачную радость.

— А затем, — продолжал Ушаков, — с. наступлением ночи заговорщики отвезут Иоанна Антоновича в Петербург; немногочисленный караул, охраняющий ворота, будет легко обезоружен. Я же, по поручению, данному мне Мировичем, должен известить Шевардева; освобожденного узника будут ожидать в артиллерийских казармах и провозгласят императором.

— И все это произойдет завтра вечером? — спросил Орлов.

— Всенепременно, ваша светлость, — ответил Ушаков, — так как Мирович твердо обдумал весь план и уже раздал приказания солдатам–заговорщикам, с которыми он может видеться и говорить лишь с большими предосторожностями. Дело не терпит отлагательства.

Орлов погрузился в глубокое раздумье.

— А что должен делать я? — спросил Ушаков.

— Ты выполнишь поручение, возложенное на тебя Мировичем: ты известишь Шевардева, а остальное все совершится без твоего участия.

— Но какую же роль мне следует играть в последнюю минуту? — испытующе глядя на князя, спросил Ушаков. — Если я выкажу сопротивление заговорщикам, они погубят меня, если же примкну к ним, то неминуемо попаду в ловушку, расставленную им вами, ваша светлость. Осмелюсь еще раз напомнить вам, что в этом случае единственным моим оправданием будет служить ваше удостоверение, но если этого удостоверения не окажется или если оно запоздает…

— Ты глупец, — небрежно бросил Орлов. — Я не забываю услуг; люди, услугами которых я пользовался, никогда еще не выражали недовольства мною. — Он произнес последние слова таким странным тоном, что Ушаков невольно содрогнулся. — Слушай, — продолжал князь, — я имею еще поручение к тебе.

— Я жду приказаний вашей светлости.

— Надо устранить эту Аделину, прежде чем обнаружится заговор Мировича, в которого она влюблена; она станет тосковать и плакать, государыня питает к ней расположение… ничего подобного не должно быть.

— А может быть, мадемуазель Аделина, узнав об опасности, угрожающей ее возлюбленному, окажется еще менее склонной забыть его, — улыбаясь, промолвил Ушаков.

Орлов посмотрел на него враждебным, угрожающим взглядом, но, как бы не расслышав его замечания, продолжал:

— Так вот, ты отправишься к этой девочке и передашь ей от имени Мировича, что он готов бежать с нею и что завтра вечером он пришлет за ней крытую карету, которая будет ожидать ее на Фонтанке; пусть Аделина явится туда ровно в девять часов. Она узнает кучера по красному шнурку на шее и скажет ему слово «Смоленск»; это название полка Мировича и внушит ей доверие. Затем пусть она сядет в карету и немедленно отправляется к своему жениху, который якобы не осмеливается показаться в городе. Как ты думаешь, — спросил князь, — решится ли Аделина последовать такому приглашению?