— О, ваша светлость, — воскликнул Фирулькин дрожащим голосом, — я пришел просить защиты от одного бесстыдника, осмелившегося оскорбить и осмеять вашего всепреданнейшего слугу!.. Случилось нечто неслыханное!

— Ты жалуешься? — воскликнул Орлов. — Это скучно! Если бы я знал это, то приказал бы не пускать тебя.

— О, ваша светлость!.. — возразил Фирулькин. — Дерзость, на которую я приношу жалобу, направлена не против меня, а против вас. Не вы ли, ваша светлость, обещали мне, что актриса Аделина Леметр должна быть моею, несмотря на притязания этого бесстыдного Василия Мировича?

— Ну, так что же? — спросил Орлов.

— Так вот, ваша светлость, — продолжал Фирулькин, все более приходя в ярость, — когда я хотел отвезти из театра Аделину, она на моих глазах разговаривала с офицером, одетым в ту же самую форму, как и Мирович; она оставила меня, а сама ушла с ним под руку. Это, ваша светлость, — беспримерное бесстыдство. Ее мать отказала Мировичу от дома, и вот теперь Аделина сносится с ним через посредство его товарища, а может быть, находится в легкомысленной связи с обоими сразу.

— Разве я тебе не говорил, Петр Севастьянович, что смешно, когда такой старый дурак, как ты, увлекается молоденькой актрисой? — заметил, зевая, Орлов. — Она настроит тебе такие рога, каких ты никаким искусным париком не прикроешь.

— Но вы, ваша светлость, обещали мне свою защиту, — воскликнул вне себя Фирулькин, — а Я знаю, что вы всегда держите свое слово. Это предательство — обманывать человека, которому князь Орлов обещал свою защиту!

Слова старика звучали почти угрозою. Его бескровные губы дрожали, а маленькие глаза сверкали гневом

Орлов медленно вытянулся и оперся на локти.

— Послушай, Петр Севастьянович, — сказал он, — ты дерзаешь принимать со мной в разговоре странный тон. Что ты сказал, если бы я позвал моих холопов и велел им легонько постегать тебя?

— Ваша светлость, ваша светлость! — трепеща, воскликнул Фирулькин. — Заслуживаю ли я наказания, если верю вашему слову, если я напоминаю вам о нем?

— Моего слова для такого негодяя, как ты, должно быть довольно, — проговорил Орлов, снова опуская голову в подушки, — и тот, кто напоминает мне о моем обещании, значит, настолько нахален, что сомневается в нем. А теперь убирайся вон, или, ей–Богу, я доставлю своим холопам особое удовольствие запечатлеть на оборотной стороне твоей смешной фигуры правила благоприличия!

Фирулькин поджал губы и повернулся к двери.

Несмотря на всю свою ярость, он не осмелился произнести ни одного слова, зная, что Орлов при малейшей его попытке к дальнейшему противоречию приведет свою угрозу в исполнение.

Когда он находился уже у двери, Орлов позвал его обратно.

— О, — воскликнул осчастливленный Фирулькин, — вам, ваша светлость, угодно было только пошутить и вы хотите внять моей просьбе и наказать дерзкого?

— Послушай, Петр Севастьянович, — сказал Орлов, не обращая внимания на слова Фирулькина, — ты раньше заслужил мое расположение, и потому я даю тебе возможность заслужить свое прощение. Императрица несколько дней тому назад получила с Украины тройку лошадей, ты можешь осмотреть их в придворной конюшне; эти кони замечательной красоты, а быстротой они превосходят лучших моих рысаков. Я не хочу, чтобы кто‑нибудь в Петербурге, будь даже это сама императрица, имел лучших лошадей, чем я. Ты мне достанешь таких же коней, — понимаешь? — по крайней мере, таких же. У тебя есть агенты повсюду, обыщи всю Украину и, когда найдешь, что мне нужно, приди ко мне.

— И вы, ваша светлость, накажете дерзкого офицера? — спросил Фирулькин.

— Об этом мы поговорим, когда я сделаю пробную поездку на твоих лошадях, — ответил Орлов. — А теперь убирайся! Тебе известно, как можешь ты вновь добиться моего расположения.

Фирулькин хотел что‑то сказать, но громовое «вон!» заставило его исчезнуть в мгновение ока из комнаты.

Сходя с лестницы, на нижних ступенях он встретил поручика Ушакова.

Старик как вкопанный остановился на месте, увидев офицера, на которого он только что тщетно жаловался и который теперь спокойно и уверенно поднимался по лестнице, как будто был дома, во дворце всемогущего Орлова.

— Вы можете быть спокойны, господин Фирулькин, — насмешливо сказал Ушаков, — мадемуазель Аделина дошла благополучно домой и никто не осмелился оскорбить ее своею навязчивостью.

Он дружелюбно кивнул и исчез в коридоре.

Фирулькин, не говоря ни слова, поглядел ему вслед и нетвердым шагом спустился с последних ступеней. Его губы дрожали, но он боялся высказать словами чувства, кипевшие в его груди, и, только усевшись в коляску, сжал кулаки и, бросив гневный взгляд на дворец, простонал:

— Я обманут, низко обманут!.. О, мои бриллианты, мои лошади! Где же справедливость на земле?

Как подкошенный он лежал на сиденье, в то время как тройка стрелой мчала его к дому.

Маленький дом, занимаемый госпожой Леметр с дочерью Аделиной в одном из переулков, выходящих на Фонтанку, стал центром своеобразного таинственного движения, которое хотя и не замечалось обывателями квартала, но тем не менее не могло ускользнуть от внимания наблюдательного взора.

Напротив дома госпожи Леметр проживал купец, торговавший английскими товарами и пользовавшийся особым значением в высших чиновных кругах, вследствие чего соседи нередко обращались к нему, когда им приходилось иметь дело с властями, причем, конечно, купец почти всегда исполнял желания своих добрых друзей, не отказываясь при этом принимать подарки и приношения.

В доме этого купца, как и в большинстве домов той местности, отдавались внаем меблированные комнаты, и их занимали частью иностранцы, приезжавшие подивиться столицею Северной Семирамиды, частью холостые офицеры, не имевшие помещения в казармах, а также художники и приказчики.

Однажды в дом купца явился человек военной выправки, но в простом штатском платье и после продолжительной беседы в кабинете хозяина дома занял лучшее из свободных помещений, окна которого находились как раз против окон госпожи Леметр и на той же высоте.

Незнакомец переехал в тот же самый день; в полиции он был прописан под французским именем, предъявив находившийся в полном порядке паспорт. С прислугой дома, на которую он не обращал внимания, разговаривал только о самом необходимом, произнося слова с резким иностранным акцентом, а в околотке слыл за одного из тех французских путешественников, которые в те времена особенно часто посещали Петербург, чтобы познакомиться со столицей русской самодержицы, которая при каждом удобном случае оказывала лестный прием французским гостям.

Однако незнакомец выказывал мало внимания к достопримечательностям столицы, созданной в сто лет на непроходимых болотах, он редко выходил из дома и почти целыми днями сидел у своего окна, где его можно было видеть погруженным в чтение, с большими очками на носу. В то же время он, по–видимому, имел большой круг знакомств в городе, так как с самого раннего утра он принимал многочисленных посетителей различного возраста и состояния, причем, однако, он не оставлял своего места у окна, продолжая чтение, и только иногда отворачивался, говоря несколько слов внутрь комнаты.

Домохозяин в свою очередь при удобном случае сообщал тому или другому соседу, что иностранец — известный французский ученый, который пользуется благосклонностью русского правительства и занимается научными изысканиями, причем различные ученые друзья помогают ему в его работе.

Все это мало интересовало обывателей улицы; иностранный ученый, проводивший целые дни за чтением, живущий тихо и уединенно, ни для кого не мог служить особой приманкой; будь это молодой, красивый и блестящий кавалер, так он, быть может, привлек бы внимание женщин и девушек, а также интерес местных купцов. Он же оставался незамеченным, и за несколько дней все привыкли к иностранцу с книгой и очками и смотрели на него почти как на неодушевленную часть дома, у окна которого он проводил все время.