— Служба императрице — не веревка на шее, — сказал Потемкин, — и если вы подчинитесь моим приказаниям, то будете в полной безопасности. Этот заговор не будет приведен в исполнение, невинные не пострадают, только зачинщик этого дьявольского плана пожнет свою мрачную жатву. И в вашу руку я вложу средства уберечься от зла. Но заметьте, заклинаю вас Богом живым! Один ложный шаг, одно сомнение, мысль о предательстве могут послужить причиной вашей ссылки в сибирские рудники.

— О, приказывайте, приказывайте, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Ушаков. — Не сомневайтесь в моем слепом послушании!..

— Я знаю, что вам нет отступления, — сказал Потемкин, — и потому верю вам. Слушайте же: вы будете исполнять по–прежнему все поручения князя Орлова, вы останетесь доверенным лицом заговорщиков, вы станете работать в их пользу и двигать вперед их дело. Когда все будет готово, накануне той ночи, в которую узник должен будет бежать из крепости, вы доложите коменданту Шлиссельбургской крепости, чтобы он арестовал подпоручика Мировича; солдаты, конечно, без него ничего не осмелятся предпринять, и, когда это будет исполнено, вы придете сюда и доложите мне. Тогда в моих руках будут все нити, и я стану всем распоряжаться; всякая опасность будет устранена, и все мрачное дело будет ясно представлено императрице.

— Но как мне арестовать Мировича? Поверит ли комендант мне в том, что я сообщу ему? И если поверит, то не сочтет ли он меня за соучастника?

— Вы ничего не должны говорить генералу Бередникову, ничего, кроме приказания арестовать Мировича и сообщить об аресте сюда.

— Но поверит ли генерал такому приказанию? Имею ли я право арестовать товарища, не представив генералу достаточных оснований?

— Вы будете иметь право, — сказал Потемкин, подходя к письменному столу.

Там лежала бумага, внизу которой находилась подпись императрицы.

«Она дала мне эту бумагу, — подумал про себя Потемкин, — чтобы я мог по своему желанию выписать необходимую для меня сумму из казначейства. Одним росчерком пера я могу добыть себе состояние. Но разве не важнее для меня низвергнуть врага, стоящего на моем пути, и освободить себе дорогу к высшей власти и могуществу?»

Он присел к столу и написал приказ об аресте Мировича и оказании Ушакову всякого содействия.

— Вот, — сказал он, показывая Ушакову бумагу, — довольно этого?

Ушаков прочел бумагу. Он узнал подпись императрицы и ответил:

— Этого довольно, ваше высокопревосходительство, вы возвращаете мне жизнь, и отныне она принадлежит вам. С этой бумагой в кармане я все держу в своих руках и не подвергаюсь опасности.

— Итак, идите, вы свободны, — сказал Потемкин. — Помните, что мой взор наблюдает за вами, что один ложный шаг — и вы погибли и что полнейшее повинование, мужество и верность открывают вам будущее, полное почестей и счастья.

— Бедный Мирович! — вздохнул Ушаков. — Он должен пасть жертвой.

— И он будет спасен, — возразил Потемкин. — Я дал вам слово. Не забывайте, что причина ареста остается глубокой тайной; поэтому в воле императрицы будет наказать или помиловать вашего друга.

Лицо Ушакова выразило глубокое волнение; он быстро наклонился к руке Потемкина и прижал ее к своим губам. Затем, отдав честь, он вышел. В приемной его встретил проводник: он проводил Ушакова по пустым коридорам во двор. Здесь подвели его лошадь, ворота открылись, и вскоре Ушаков вторично выехал на Шлиссельбургский тракт. Но на этот раз у него сердце билось легко и свободно, а темные тени ночи казались легким покровом, наброшенным на блестящую будущность.

В то время как двор вел малые и большие интриги, фельдмаршал Румянцев стоял со своим измученным от продолжительной войны с Турцией войском на берегу Дуная, наискось крепости Силистрии. Несколько месяцев тому назад он было добрался до Шумлы, но все увеличивавшаяся армия турок оттеснила его обратно к южному берегу Дуная, где положение войска было очень шатко и оно не могло бы долго сопротивляться неприятелю, окружавшему его со всех сторон. Несмотря на отступление и переход через реку, внешний вид русской армии мог служить образцом стратегического искусства. Это отступление было лучшим доказательством военной гениальности фельдмаршала Румянцева, и среди специалистов дела он заслужил бы большой похвалы, но война считается только с видимым успехом, и потому отступление, в каком бы порядке оно ни произошло, вызывает укоры по адресу главнокомандующего.

Все преимущества, приобретенные Россией во время турецкой кампании, были теперь частью потеряны, частью висели на волоске. Если бы не внезапный отъезд Орлова, испугавшегося интриг недоброжелателей при дворе Екатерины, Порта подписала бы в Фокшанах мир на выгодных для России условиях. Отсутствие же Орлова дало туркам возможность воспользоваться временем и пополнить свои силы большим числом войск, собранных на поле брани со всех концов Турецкой империи. Почувствовав свое преимущество, турки вдруг прекратили переговоры и далеко отбросили русских, что им было нетрудно сделать, так как большая часть русского войска была отозвана в Польшу в слепой уверенности, что Порта будет уничтожена небольшими силами. Румянцеву, стиснутому со всех сторон неприятелем, пришлось засесть в очень неудобном и даже опасном месте.

Русская армия расположилась непосредственно у низкого берега реки; палатки защищали незначительные валы земли, которые могли быть снесены водой при сильном разливе реки. Сейчас же за местом расположения лагеря тянулось болотистое пространство. Если бы турки перешли реку и заставили неприятеля отодвинуться назад, то русская армия подверглась бы страшной опасности застрять в болоте, не ожидая ниоткуда помощи. Несмотря на это невыгодное положение, Румянцев не мог двинуться в сторону, так как если бы берег оказался свободным, то турецкие войска, не видя препятствия со стороны Силистрии, заняли бы всю Валахию и русским пришлось бы ринуться в бой, что при их незначительном количестве равнялось бы поголовному смертному приговору, или же они принуждены были бы позорно бежать и пропустить неприятеля в свои владения. Не говоря уже о том, что последнее обстоятельство заставило бы Россию потерять свое влияние на Европу, вторжение турок грозило бы новым восстанием Польши, и так сдерживаемой с большим трудом. Вместо дальнейших завоеваний, о которых так мечтала императрица, ей пришлось бы вести ожесточенную борьбу за свое личное существование.

Вся судьба России сосредоточилась теперь на берегу Дуная, и суть вопроса была в том, решатся ли турки перейти реку и напасть на русских, что при большом количестве турецкого войска было для Порты вполне исполнимым.

На эту страшную возможность было теперь устремлено все внимание русского лагеря. В течение целой ночи горели сторожевые огни на берегу Дуная, освещая половину реки. Патрули внимательно следили за каждым движением вдоль берега. Солдатам разрешено было ложиться лишь с наступлением утра, а в течение всей ночи они должны были стоять возле своих лошадей и оружия, чтобы при первом тревожном сигнале собраться под команду офицеров.

Посередине реки, между турецким и русским лагерями, находилось несколько довольно широких островов, покрытых травой и мелким кустарником; они могли бы быть хорошим местом для засады турок, если бы последние вздумали переправиться через реку.

На эти острова Румянцев обратил особенное внимание. Каждый вечер, когда наступала темнота, через определенные промежутки времени бросали бомбы на острова, чтобы не дать возможности неприятелю спрятаться там. Однако со стороны турок не заметно было желания переправиться через реку. Может быть, великий визирь боялся слишком большой потери людей при опасном переходе, а может быть, он получил инструкцию свыше не предпринимать пока никаких решительных действий; но, как бы там ни было, в турецком лагере господствовало полнейшее спокойствие. Визирь сидел в главной квартире в Силистрии, а войском, стоявшим как раз напротив русского лагеря, командовал Рейс–эффенди; часто в солнечные дни с русского берега было видно, как развевался хвост лошади турецкого главнокомандующего при объезде войск.