«Она чувствует силу повергнуть все в прах перед собою, — подумал Потемкин, мрачно смотря вслед. — Она — императрица. А что такое я? Тяжела дорога к цели, но тем не менее я достигну ее, если только будет сброшен с высоты тот, кто поднял против меня свою наглую руку, кого я смертельно ненавижу и кто тем не менее имеет власть над Екатериной, так как она его боится».

Потемкин сел на диван, подпер руками голову и, глубоко задумавшись, остался неподвижно сидеть.

Между тем на улицах загрохотали пушки, зазвучали колокола, послышались ликующие клики народа, приветствовавшего императрицу, которая, с диадемою на голове, в золотой порфире с двуглавым орлом, наброшенной на плечи, окруженная всем двором, появилась в Казанском соборе, чтобы торжественно отпраздновать победу, одержанную ее великим фельдмаршалом. Гордое слово, которое она написала и которое незадолго перед этим казалось безумною дерзостью, превратилось в действительность, и опьяненный радостью народ не сомневался более, что слово императрицы имеет власть осуществлять даже невозможное.

Князь Григорий Григорьевич также присутствовал среди верховных сановников на торжественном молебне; он был в парадной форме фельдцейхмейстера; эфес его шпаги, эполеты, аграф на шляпе и орденская звезда сияли бриллиантами неоценимого достоинства; казалось, что не одним своим блестящим появлением, но и громким оживленным разговором он выказывал всем встречным свою радость по поводу одержанной фельдмаршалом Румянцевым победы и свое участие в этом счастливом для государства событии. Однако его лицо было бледно, он настороженно озирался вокруг. Он искал в свите императрицы Потемкина, и отсутствие ненавистного фаворита беспокоило его гораздо больше, чем все знаки благоволения, оказанные императрицей своему генерал–адъютанту.

Этикет запрещал обращаться к императрице в соборе, где она занимала место в раззолоченном кресле против самого алтаря; таким образом, Орлову было невозможно по какому‑либо слову или взгляду Екатерины понять суть происходящего.

Так же, в торжественном шествии, Екатерина возвратилась в Зимний дворец.

В большом тронном зале она отпустила двор и тотчас последовала в свои покои, где приняла Салтыкова, который должен был подробно рассказать ей историю выигранной битвы; он же один с нею и обедал. В то же самое время Николай Сергеевич и Зораида, бродя среди сказочных деревьев зимнего сада, в мучительном и вместе с тем нежном разговоре обменивались своими горестями и печалями и старались обоюдно утешить друг друга надеждами…

Наконец настал час, назначенный императрицей для торжественного приема. Еще во время обеда Екатерина Алексеевна приказала, чтобы в этот вечер Салтыков занял место ее адъютанта; она желала отличить его перед всем двором в награду за радостную весть о победе и личное мужество и собственноручно надела на него звезду и ленту ордена Святого Андрея Первозванного; и теперь он вместе с сыном в приемной царских покоев ожидал появления государыни, которая удалилась на послеобеденный отдых и чтобы заняться вечерним туалетом.

Генерал был глубоко взволнован; в разговоре с государыней ему послышались отголоски давно прошедших времен, пробудивших в душе еще живые воспоминания юности, но в то же время сознание, что настоящее, хотя полное блеска и славы, сделало его орудием несчастья собственного сына, тяготило душу.

Грустно было на душе Салтыкова, и сам он, казалось, не принимал никакого участия в той громкой, ликующей радости, с какою весь двор встретил его весть о победе и поджидал выхода государыни в блестящие парадные залы.

Николай был спокоен и весел. Принятое решение сделало его будто взрослее: детская мягкость исчезла, черты лица его обрели мужество, и ласковыми, веселыми словами он хотел ободрить отца.

Появилась императрица.

С нею рядом шла Зораида под густой вуалью. Екатерина приказала ей сопровождать себя, чтобы в блеске торжества бедное дитя забыло свое горе или, по крайней мере, не имело времени предаваться ему в уединении.

Молча подала она руку Николаю.

Генерал Салтыков, прежде чем выйти вместе с императрицей в большой зал, вполголоса сказал ей:

— Как живо вспоминается мне сегодня прошлое с его горем и счастьем! Передо мною будто воскресло то время, когда я так же следовал за великой княгиней в приемный зал, дрожа от страха за какое‑нибудь обидное слово, брошенное ей, и счастливый от одного взгляда моей высокой повелительницы, когда в нем выражалась благодарность за мое участие, замеченное ею!..

— Да, Сергей Семенович, — промолвила Екатерина, ласково глядя не него, — да, то было прекрасное, незабвенное время. Но никогда не пожелала бы я вернуть его, если бы то было в моей власти!.. Тогда великая княгиня должна была подчиняться недостойному гнету и скрывать свои чувства. Теперь я живу с гордо поднятой головой и могу приближать к себе своих друзей, не боясь целого мира; тогда мое сердце томилось жаждой власти, теперь я владею короной и власть в моих руках. Итак, Сергей Семенович, лучше, что ради минутного счастья я не пренебрегла блестящей целью, путь был тернист, но пройти его стоило.

Салтыков, вздохнув, наклонил голову и направился вперед, чтобы открыть государыне двери.

В тот же момент дверь внезапно распахнулась, и на пороге появились два запыленных, запыхавшихся офицера.

Императрица испугалась. Неужели же какая‑нибудь недобрая весть должна была смутить радостное торжество победы?

— Откуда вы, с какими вестями? — спросила она, с трудом сохраняя обычное самообладание.

— Меня прислал фельдмаршал Румянцев к вам, ваше императорское величество, — сказал первый из двух офицеров. — Я должен повиниться, что промедлил лишний день… Но моя лошадь пала от слишком поспешной езды, и мне пришлось долго идти пешком, пока я добыл другого коня. Поэтому меня нагнал мой товарищ, который отбыл из Шумлы днем позже.

— А с чем вы прибыли? — спросила императрица первого гонца.

— С этим письмом к вам, ваше императорское величество.

— От фельдмаршала Румянцева? — спросила государыня.

— Нет, ваше императорское величество, письмо от великого визиря Моссума–оглы; фельдмаршал приказал мне вручить его лично вам, ваше императорское величество.

— От моего отца? — испуганно воскликнула Зораида.

— Неужели он все же не поверил моим словам, — заметил Салтыков, — и пожелал еще раз изложить свою просьбу вашему императорскому величеству?

Государыня, вскрыв письмо, быстро пробежала его, лицо ее стало серьезно, и она с грустной улыбкой обратилась к Николаю и Зораиде:

— Ваша судьба изменяется, дети мои; ваши надежды не потеряны… Послушай, что мне пишет твой отец!

Сказав это, она стала читать:

— «Великая, милостивая императрица! Побежденный враг обращается к сердцу великодушной победительницы. Вы, ваше императорское величество, были милостивы к счастью и радости моей жизни, к моей дочери Зораиде; меня ожидает неизвестная судьба, и я прошу вас, ваше императорское величество, взять мое дитя под свое покровительство и оказать ей материнское расположение, когда ее отец не будет уже в состоянии заботиться о ней. Пусть Зораида повинуется вам и любит вас так, как любила меня; ее судьбу я вручаю вам, ваше императорское величество, и молю всемогущего Аллаха, чтобы за ваше великодушие Он щедрою рукою ниспослал вам Свое благословение».

— Ты видишь, Зораида, — сказала государыня, с состраданием глядя на девушку, — ты теперь принадлежишь мне по воле своего отца, и я имею право соединить тебя с Николаем.

— Боже мой, Боже мой! — сказала Зораида. — Я ничего не понимаю! — Она взглянула на оборотную сторону письма. — Да, да, это печать моего отца, я узнаю ее, это письмо от моего отца, это его воля отдать меня! Но то, что должно бы осчастливить, страшит меня… Разве он не любит меня больше, или…

Она побледнела и скрестила руки на груди, между тем как Николай, довольный, поспешно подошел и обнял ее.