В данной работе Левинас отрицает онтологическую свободу хайдеггеровского Dasein как одно из оснований насилия. Оппонент Хайдеггера предлагает собственное понимание свободы, тематизируя его на уровне свободы Другого и собственной свободы. Непосредственная близость Другого инициирует состояние экстаза “навязчивой идеи”, которое, тем не менее, не является “эйфорией безумия”, хотя содержит ее в зародышевом состоянии. Данный исток безумия никогда не должен “взрываться страхом” ибо атмосферу диалогического пространства заполняет Доброта. Доброта не является ни идеей, ни принципом, ни интенцией желания. Левинас интерпретирует ее как “след” третьей личности, участвующей в этической коммуникации. Таинственное левинасовское третье в структуре диалогических отношений — это, прежде всего, представленная в ситуации пограничной сотворенно- сти личность Абсолюта, личность Бесконечного, бесконечность которого раскрывается структурой Добра.

“Истинная сущность человека, пишет Левинас, — проявляется в его лице”, в потенциальной способности облика являть человека именно как человеческое бытие в отличие от всякого предметного бытия. Отношение человека к человеку как отношение действительно человеческое возможно исключительно в отношении облика, а не в отношении абстрактного понятия “человек”, специфицируемого “когитальностью ” Истинное “отношение к лицу реализуется как добро” Оценивая собственную этическую концепцию как “коперникан- скую революцию в философии” Левинас идентифицирует ее со смыслом, который не детерминируется ни бытием, ни не-бытием, а, напротив, само,бытие детерминируется смыслом”, смыслом этической структуры реальности.

(“Нечто иное, чем знание”) (“Autrement que sa- voir”, 1988) коллективная монография Э. Левинаса (см.), Г Петитдеманжа (G. Petitdemahge) и Ж. Роланда (J. Rol- land) с точной маркировкой проблемных полей и вопросов, решаемых авторами. В комментарии к данной работе Левинас пишет: “Реконструируя в представлении возможность мысли, которая не является знанием, я хочу утверждать духовность, которая прежде всего прежде всякой идеи — заключается в факте бытия поблизости кого-нибудь. Близость, сама социальность является “иным”, чем знание, которое ее выражает” Внеког- нитивный феномен “иначе, чем знать” Левинас не относит к сфере верований. То, на что направлена “мысль, которая «оценивает»” автор называет лицом. Лицо есть духовная жизнь — слово, которого Левинас, по его признанию, опасается, “жизнь человеческой близости”, “бытие многих”

“Быть с кем-нибудь чужим” фундирует “не-безразличие” Данную “не-безраз- личную близость” нельзя рассматривать как суррогат совпадения, еще менее — как веру, замещающую достоверность. Коррелятом данной близости является “любовь без эроса”, так как лицо ближнего реферирует не пластическую портретную форму, а этическую перцепцию. Наилучший способ встречи ближнего, как отмечает Левинас, не заметить при общении даже цвет его глаз. Выражение Лица выступает в качестве предела вопрошаемого, т. е. трансцендентного.

“То, что не является вопрошаемым” есть, согласно Левинасу, истинно другое. Оно не может быть артикулировано в форме обычного вопроса. Область ие- вопрошаемого аккумулируется в феномене, именуемом философом святостью. Понятие святости, интерпретируемое как приоритет Другого по отношению ко мне, дополняет структуру интерперсональных отношений и маркируется вопросом “Почему я также не являюсь другим другому?” Асимметрия отношения “Я — Другой” заключается в том, что “я затмеваю себя перед другим” другим, которого невозможно описать средствами онтологии, другим как “иное, чем бытие” в человеке, которое и составляет святость его Лица, продолжение Выражения. Тезис о личной ответственности, превышающей ответственность остальных, определяет “первоначальную структуру я, прибытие в мир “вот я” на службу другому” “Область невопрошаемого”, то, к чему нельзя непосредственно обратиться с вопросом, просьбой, подтверждает нереверсив- ность отношений между Я и Другим, указывает на невозможность для Я быть “другим Другим” Язык как социокультурная детерминанта феноменологического опыта фундирует событие встречи. “Встреча является первоначальной и необходимой конъюнктурой значения языка: кто-нибудь, говорящий “я”, направляется к другому человеку” Событие встречи, интерпретируемое как движение трансцендентности от одной личности к другой, олицетворяет непреодолимое отделение переходную ступень к тишине либо к интерпелляции, а значит, к языку. Повествовательное направление отношения-с-другим от Я к Другому подчинено правилам традиционной логики, “логики тождества” поглощающей трансцендентность данного отношения. Коммуникативная сторона этого отношения в аспекте ipso facto (“сам делаю”) будет восстанавливать трансцендентность самого повествования, предназначаемого для Другого. Трансцендентность как “отсутствующее присутствие” присутствует за “языковой вуалью” встречи. Экстериорная по форме, она не может стать имманентной сознанию, не может стать внутритекстовой.

(“ Innovation et r6p£tition: entre esth6tique moderne et postmoderne”) статья У Эко (см.), опубликованная в 1994. В сжатой форме в ней представлен почти весь тематический репертуар исследований Эко на протяжении 30 лет: это проблемы поэтики “открытого произведения” роль читателя, различные типы читательской аудитории, теория “возможных миров” применительно к анализу фабульных ожиданий читателя, различия между авангардистской и постмодернистской эстетикой, проблемы мас- смедиа и массовой культуры, понятие “текстовой компетенции” в основе которой лежит “энциклопедия” читателя, анализ “серийного” искусства и др. Постмодернизм составляет неотъемлемую часть общекультурного контекста, в который погружена исследовательская работа Эко.

Чтобы понять, почему для Эко постмодернизм не просто одна из модных концепций, а в определенном смысле “выстраданная” точка зрения и методологическая посылка, нужно вернуться в 1960-е, когда Эко изучал массмедиа с целью выявления отношений между нарративными структурами и идеологией, разрабатывал концепцию китча как не-искусства. Китч, по мнению Эко, это “идеальная пища для ленивой аудитории” которая желает получать удовольствие, не прикладывая к тому никаких усилий, которая уверена, что наслаждается подлинной репрезентацией мира, а на самом деле в состоянии воспринимать лишь “вторичную имитацию первичной власти образов” Эко занимал промежуточную позицию между теми, кто придерживается “апокалипсического” взгляда на природу и результат использования средств массовой информации, и теми, кто настроен позитивно: масс медиа это неотъемлемая часть жизни общества, и задача интеллектуалов состоит в том, чтобы анализировать их сущность и активно участвовать в их преобразовании, а не пассивно наблюдать. В этот период Эко отождествляет китч с массовой культурой и противопоставляет его “высокой культуре” репрезентированной авангардом. Одним из критериев такого разделения выступает “всеядность” и конъюнктурность китча, с одной стороны, а с другой — неприемлемость сообщения как критерий качества, элитарность художника в авангардистском искусстве. Проблема, однако, заключалась в том, что китч паразитировал на успехах авангарда, обновлялся и процветал на его творческих находках. Примирение китча с авангардом состоялось в постмодернистской культуре.

Постмодернизм учился у массовой культуры разнообразным техникам стимулирования восприятия, учитывающим различия между “интерпретативными сообществами” Она взрастила его, сформировала его язык и затем — подверглась самой беспощадной критике с его стороны. В 1960-е Эко, вряд ли подозревая о возможности такого сложного симбиоза, разводит их по разные стороны барьера: в то время как авангард поворачивается к объекту своего дискурса, китч сосредоточен на реакциях, которые произведете должно пробуждать в своей аудитории и рассматривает это как смысл своего существования. Здесь обнаруживаются истоки амбивалентности постмодернизма, заинтересованного в порождении значений, но ставящего их в зависимость от реакции аудитории. По внешним признакам постмодернизм легко перепутать с китчем, однако если китчу не удавалось соблазнить интеллектуальную публику (китч не способен “развлекать, не отвлекаясь от проблем”), то постмодернизм, напротив, рассчитывает именно на такую аудиторию, которая способна оценить иронию, “сделанность” произведения, отследить в нем интертекстуальные коды, т. е. развлекаться, но одновременно получать новое знание. Для того чтобы такой контакт стал возможен, чтобы текст был прочитан адресатом, постмодернизм вырабатывает определенные принципы организации сообщения.