Типичным примером этого, по мысли Делёза и Гваттари, может служить культивируемый психоанализом “фамилий- лизм” ставящий функционирование бессознательного в положение жесткой подчиненности такой “псевдоструктуре” как семья. Авторы шизоанализа заявили в этом контексте об “эдипизации” бессознательного, сознания и культуры в целом: “параноидальный отец эдипи- зирует сына” Поскольку первым пунктом психоанализа, который был подвергнут шизоаналитической критике, выступал “фамилиализм” постольку самый разрушительный удар Делёза и Гваттари был направлен на концепт “Эдипова комплекса” Базовая для психоанализа метафора Эдипа являла собой для шизоанализа олицетворение линейного внешнего причинения.

Фигура Эдипа интерпретируется шизоанализом как принципиально альтернативная свободной (“сингулярной” “молекулярной” “шизофренической”) форме бессознательного, противопоставляющая ей презумпции связанности (“молярности” утраты самости в агрегате) и подчиненности центру этого агрегата, олицетворенному в структуре семьи Отцом (ядром нуклеарного агрегата). По формулировке Делёза и Гваттари, “функция Эдипа как догмы или нуклеарного комплекса неотделима от насилия” И далее: “Репрессия нуждается в вытеснении, чтобы формировать покорных субъектов и обеспечивать воспроизводство общественной формации, в том числе в ее репрессивных структурах” (В классическом психоанализе Эдип, олицетворяя собой отца-деспо- та, навязывает человеку свои законы. В роли Эдипа могут выступать Бог, государство, социум, культурная традиция, идеология, мораль, сознание, язык.) Целью шизоанализа становится “деэдипизация бессознательного” под лозунгом “шизофреническое вместо Эдипова” Фигура Эдипа фактически элиминируется из шизоанализа: по выражению Делёза и Гваттари, “бессознательное — изначально сирота”.

В контексте шизоаналитического противопоставления “Шизофрении” “Паранойе” “Эдипов комплекс” размещается на предельно параноидальном полюсе, в то время как “шизофреник сопротивляется невротизации. Имя отца к нему не прилипает” “Шизофреник” фактически персонифицирует у Делёза и Гваттари свободу, выступая носителем бессознательного, прорвавшегося сквозь ограничения “социальных машин” и реализовавшего себя поперек жестких направляющих осей интегральных “псевдоструктур” социальности, в первую очередь — семьи. Согласно шизоанализу, “желание сирота, анархист и атеист”

Более того, по мнению Делёза и Гваттари, психоаналитическая процедура сама по себе имеет результатом усугубление того калькирования отцовской доминанты, которое является неизбежным следствием “фамилиализма” в то время как бессознательное — в свободном своем проявлении должно быть не однозначной линейной “калькой” (см.), но открытой для верифицированных прочтений “картой” (см.). С точки зрения творцов шизоанализа, “Фрейд заведомо принимал в расчет картографию (собственного бессознательного у пациента. А. Г.) но лишь для того, чтобы совместить ее с фотографией родителей”

Практика психоанализа оценивается шизоанализом как травмирующая: “задумайтесь о том, что произошло с маленьким Хансом в детском психоанализе его ризому (см. — А. Г.) безжалостно крушили, пачкали его карту, куда-то прятали ее, блокировали все выходы до тех пор, пока не удалось внушить ему стыд и чувство вины, пока стыд и чувство вины не укоренились в нем” В противовес этому, шизоанализ “добивается совсем другого состояния бессознательного”: для него главная цель заключается “не в том, чтобы редуцировать бессознательное” но, наоборот, чтобы его “создать” — на основе и в качестве основы “новых высказываний, других желаний”

Согласно шизоаналитическим аналитикам, “психоанализ... не только в теории, но и на практике подчиняет бессознательное древовидным структурам, иерархическим графикам, резюмирующей памяти, центральным органам” Пафос шизоанализа заключается в освобождении шизоидальных потоков желания (см.) от параноидальных ограничений: по Делёзу и Гваттари, “позитивная задача шизоанализа: обнаружение у каждого машин желания, независимо от любой интерпретации” Бессознательное трактуется шизоанализом как “нечто, порождающее самое себя”

Близкую по смыслу версию фигуры “А.-Э.” мы обнаруживаем и у Р Барта (см.). По его мысли, если классически понятое “произведение включено в процесс филиации” то постмодернистски понятый текст не предполагает наличия внешней по отношению к нему причины. По выражению Барта, “что же касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве”

В целом, постмодернистские стратегии жестко противопоставляют себя “закону отца-деспота” навязывающего человеку комплекс кастрации. Делёз вопрошал в этой связи: “Возможно, современная субъективность вновь открывает тело и его наслаждения как оппозицию желанию, которое стало слишком порабощено законом?”

- см. СМЕРТЬ В ДЕКОНСТРУКЦИИ.

- немецко-американский философ и политолог, доктор философии (1928), член- корреспондент Германской академии языка и литературы (ФРГ), действительный член Американской академии политических наук.

Наследие А. включает в себя более 450 работ, разнообразных по проблематике, но объединенных общей установкой на осмысление современности: “думать над тем, что мы делаем” Основные работы: “Происхождение тоталитаризма” (1951), “Положение человека” (1959), “Кризис в культуре” (1961), “Эйхман в Иерусалиме” (1963), “Между прошлым и будущим. Шесть упражнений в политической мысли” (1964), незавершенная “Жизнь души” вышедшие посмертно “Лекции по политической философии Канта” а также опубликованный в Великобритании сборник “Ханна Аренд: двадцать лет спустя” (1996) и др.

В контексте постмодернистских аналитик правомерно констатировать, что тексты А. концептуально предвосхитили ряд подходов, фундирующих современный философский постмодернизм. Так, по ее мысли, “поскольку действие совершается в отношении существ, способных на свои собственные действия, реакция, помимо того, что является ответом, есть всегда новое действие, которое направляет себя и воздействует на других. Поэтому действие и реакция среди людей никогда не движутся по замкнутому кругу и никогда не могут быть надежно ограничены двумя партнерами” Это, согласно А. означает, что “моментный акт в самых ограниченных обстоятельствах несет... семена безграничности, поскольку один поступок, а иногда и одно слово, достаточны для того, чтобы изменить каждую констелляцию” Тем самым последствия оказываются “безграничны, поскольку действие, хоть и может... проистекать ниоткуда, становится медиумом, где каждая реакция становится цепной реакцией” С точки зрения А. по отношению к социальным контекстам “множество” следует понимать не только как количественное (“множественность”), но, в первую очередь, как качественное (“разнообразие”), в границах которого “неуловимые идентичности... ускользают от любых генерализаций”

Теоретическое моделирование социальной процессуальности возможно, согласно А., лишь посредством создания историй как определенных нарративов (см.), под которыми А. понимает не Историю в ее объективном течении, но “рассказанные истории” как конструируемую рассказчиком модель событийности. По убеждению А. “действие полностью раскрывается только рассказчику, то есть ретроспективному взгляду историка, который действительно лучше участников знает, что произошло” поскольку имеет возможность оценить события с точки зрения известного ему финала. При этом, в отличие от постмодернистских подходов, А. не отвергала наличие у события Истории определенного смысла: “неважно, сколь абстрактно могут звучать наши теории или сколь последовательными могут оказаться наши аргументы, за ними лежат случаи и истории, которые, по крайней мере, для нас самих, содержат, как в скорлупе, полный смысл того, что бы мы ни должны были сказать” Вместе с тем, по ее мнению, “истории” как рассказы об исторической событийности, в свою очередь, “ускользают от любого обобщения и, следовательно, от любой объективации” Как отмечала А., “нить традиции оборвана, и мы не будем в состоянии восстановить ее. Что утрачено, так это непрерывность прошлого. То, с чем мы оставлены, все же прошлое, но прошлое уже фрагментированное”