С точки зрения Ж., мир Ф. Кафки является не “фантастическим образом социальной действительности” а “мизансценой фантазма (см. — А. Г., Т Б.), работающего в самой сердцевине социальной действительности: все мы прекрасно сознаем, что бюрократия не всесильна, однако, попадая в бюрократическую машину, ведем себя так, как будто верим в ее всемогущество” (выделено автором. — А. Г ТБ.). “Социальная действительность”, согласно Ж., суть “последнее прибежище этики”: эта действительность “поддерживается определенным как если бы (мы ведем себя так, как если бы верили во всемогущество бюрократии... как если бы партия выражала объективные интересы рабочего класса...)” Как только эта вера (по Ж. “воплощение, материализация конкретных закономерностей социального целого”) оказывается утраченной “распадается сама текстура социального поля”

Ж. обращает особое внимание на тезис Л. Альтюссера об изначальной “расколо- тости” существа человека, а также на мысль Лакана о субъекте как изначально расколотом, расщепленном по отношению к объекту в себе. Субъект, по Ж., есть ответ Реального (объекта, травматического ядра) на вопрос Другого (см.). Как таковой, “любой вопрос вызывает у своего адресата эффект стыда и вины, он расщепляет, истеризует субъекта; эта истеризация и конституирует субъекта... Субъект конституируется своей собственной расщепленностью, расколотостью по отношению к объекту в нем. Этот объект, это травматическое ядро и есть то измерение, которое мы уже упоминали как измерение влечения к смерти, травматического дисбаланса... Человек — это природа, тоскующая по смерти, потерпевшая крушение, сошедшая с рельсов, соблазнившись смертоносной Вещью”

Ж. фиксирует, что понимание Гегеля как философа, возводящего “онтологию субъекта к статусу субстанциональной сущности бытия” ошибочно, ибо упускается следующее. У Гегеля “переход от сознания к самосознанию предполагает некую радикальную неудачу: субъект (сознание) хочет проникнуть в тайну, скрытую за занавесом; его попытки оказываются безуспешны, поскольку за занавесом ничего нет, ничего, что “есть” субъект” Фундаментальное гегелевское различие между субстанцией и субъектом, по Ж. в том, что “субстанция это позитивная, трансцендентная сущность, которая, как предполагается, скрыта за занавесом феноменального мира. Понять, что субстанция есть субъект, означает понять, что занавес феноменального мира скрывает прежде всего то, что скрывать нечего, а это ничто за занавесом и есть субъект” Главным фоном для идеологии выступает сегодня “не то, что ложь выдается за истину, а то, что истина выдается за ложь — то есть обман состоит в симуляции обмана” Ж. пишет: “Известная в Югославии шутка (имеется в виду Югославия так называемого “народного самоуправления” времен И. Б. Тито. А. Г., Т Б.) выражает квинтэссенцию этой ситуации: При сталинизме представители народа ездят на “мерседесах”, а в Югославии сами люди ездят на ^имерседесах” по доверенности от своих представителей. То есть самоуправление в Югославии это такая ситуация, при которой субъект должен распознать в фигуре, воплощающей “отчужденную” субстанциональную власть (в фигуре бюрократа за рулем “мерседеса”), не только внешнюю силу, противостоящую ему “своего другого”, но и себя самого в своей инаковости и таким образом “смириться” с происходящим”.

Ж. убежден, что прочтение идей Гегеля именно сквозь призму взглядов Лакана способствует новому пониманию идеологии и позволяет избежать, например, иллюзии о “пост-идеологичности” условий современной общественной жизни.

понятийная структура философии постмодернизма, фиксирующая креативность, внутренне присущую дискурсу (см.), применительно к истине, понятой как множественная.

Понятие “3. о. И. обретает категориальный статус у М. Фуко (см.) в контексте анализа им следующих проблем: “как возможно конституирование знания?” или “каким образом мысль, как нечто, имеющее отношение к истине, тоже может иметь историю?” В самооценке Фуко, “то, чем я пытаюсь заниматься, — это история отношений, которые мысль поддерживает с истиной, история мысли об истине” Предпринятая Фуко критика “воли к истине” не предполагала, что феномен истины как таковой выпадает из сферы его философского интереса. По Фуко, “те, кто говорят, будто для меня истины не существует, упрощают суть дела” Размышляя о позднем периоде творчества Фуко, его критик Ф. Эвальд отмечал, что в “Истории сексуальности” [см.: “История сексуальности” (Фуко)] речь идет как раз о том, чтобы “проанализировать дискурсивность как векторно ориентированную в отношении истинности” но дискурсивность, рассматриваемую “в чистом виде” вне тех ограничений, которые налагаются на нее нормативными требованиями конкретной культуры, т. е. в той сфере, где истина “принимает форму”, свободную “от мучительных подчинения и объективации”

Таким образом, понятие “3. о. И. связывается постмодернизмом с про- цессуальностью дискурсивности в отличие от понятия “воли к истине” которое, согласно постмодернистскому видению, сопряжено с конкретно-историческими версиями реализации дискурсивных практик. Именно “3. о. И.” как импульс к истинности в своей интенции (а отнюдь не сама истина, якобы выступающая его результатом) являются предметом осмысления философии постмодернизма. Согласно оценке

Фуко, постмодернистские аналитики дискурса радикально отличаются от тех, которые “снова и снова пытались так или иначе обойти это стремление к истине и поставить его под вопрос в противовес самой истине” Операциональное осмысление содержания понятия “3. о. И.” осуществлялось Фуко в общем контексте анализа им социокультурных механизмов детерминации дискурсивной сферы. По его мысли, “3. о. И.” как внутренне присущая дискурсу истинностная интентдио- нальность лежит в основе его векторной (направленной на конституирование истины) природы. Задаваемые же той или иной культурой (соответственно, тем или иным познавательным каноном) правила (=границы) реализации этой векторности фактически определяют ограничивают), с точки зрения Фуко, горизонт поиска истины. Тем самым “3. о. И.” трансформируется в “волю к истине”, а многоплановое “движение истины” в линейный вектор “движения к истине” Тем самым, по мнению Фуко, “функция говорить истинно не должна принимать форму закона” Согласно Фуко, “задача говорить истинно это бесконечная работа: уважать ее во всей ее сложности это обязанность, на которой никакая власть не может экономить, если она только не хочет вынуждать к рабскому молчанию”

Как подчеркивал Фуко, “работать — это значит решаться думать иначе, чем думал прежде” “3. о. И.”, согласно постмодернистской оценке, неотъемлемо выступает атрибутивной характеристикой дискурсивности (см.).

Уже в рамках античной традиции произошло то, что Фуко назвал “великим платоновским разделением” в культуре: “наивысшая правда более уже не заключалась ни в том, чем был дискурс, ни в том, что он делал, — она заключалась теперь в том, что он говорил: ...истина переместилась из акта высказывания... к тому, что собственно высказывается: его смыслу и форме, его объекту, его отношению к своему референту” Важнейшим социокультурным следствием этого ментального разделения явился разрыв между дискурсом и властью: согласно Фуко, “софист изгнан” поскольку дискурс “уже... не связан с отправлениями власти”, а потому и “не является больше чем-то драгоценным и желаемым” Однако, несмотря ни на что, дискурс не утрачивает свой эволюционный потенциал, ибо он гарантирован, по Фуко, чем-то, что ускользает сквозь “решетки запретов”, что не улавливается сетями власти (политика) и желания (сексуальность). Этим чем-то у Фуко и является “3. о. И.” обеспечивающая способность дискурса к смыслопорожде- нию — в противовес способности к поиску окончательности смысла. По оценке Фуко, истинностная интенциональность дискурса, напротив, “в течение столетий... непрерывно усиливается, становится все более глубокой”