Симулякр, согласно Бодрийяру, не следует путать с феноменом ирреального он никогда не может быть заменен реальным, но лишь замениться внутри самого себя. В этом, по мнению социолога, заключается отличие симуляции от представления. Если представление исходит из соразмерности, пусть и утопической, знака и реального, то симуляция, напротив, исходит из “утопии принципа соразмерности, исходит из радикального отрицания знака как ценности, из знака как реверсии и умерщвления всякой соотнесенности. В то время как представление стремится абсорбировать симуляцию, интерпретируя ее как ложное представление, симуляция обволакивает все сооружение представления как само по себе являющееся симулякром”

В нескольких своих книгах (в том числе и в этой) Бодрийяр приводит характеристику симулякра, приписываемую им Экклезиасту: “Симулякр это вовсе не то, что скрывает собой истину, это истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина” Общеизвестно, что у Экклезиаста ничего подобного нет, так что сам этот фрагмент является своеобычным симулякром библейской цитаты.

При движении “от одного порядка симулякров к другому” по мысли Бодрийяра, происходит изменение характера “имажинерии” (“представления, воображения” — А. Г., Н. К., В. Ф.), связанное, прежде всего, с сокращением дистанции между воображаемым и реальным мирами. В эпоху симулякров первого порядка господствует имажинерия утопии, и здесь дистанция максимальна: рисуется некий трансцендентный универсум, радикально отличный от имеющегося. В научной фантастике, возникающей в эпоху симулякров второго порядка, дистанция уже заметно сокращается: здесь воображение предлагает проекцию, в которой реальный мир производства возводится в степень, но не видится качественно иным. Его характеризует небывалый рост скоростей, энергий, могущества, но схемы и сценарии остаются теми же, что и в реальном мире: “Ограниченному универсуму доиндустриальной эры утопия противопоставляла альтернативный идеальный универсум. К потенциально бесконечному универсуму производства научная фантастика добавляет умножение его собственных возможностей” Наконец, согласно Бодрийяру, эта дистанция полностью исчезает в эру моделей: модели уже не образуют ни трансцендентности, ни проекции, они не строят воображаемого по отношению к реальному, они сами являются предвосхищением реального и, следовательно, вообще не оставляют места ни для какой разновидности предпола- гания-фикции.

Однако это исчезновение дистанции означает, по модели Бодрийяра, не только элиминацию “воображаемого иного” оно напрямую затрагивает и “принцип реальности” которым руководствуется теория, поскольку соотношение с воображаемым конститутивно для реального как такового. Степень реальности нашего мира, с точки зрения Бодрийяра, была прямо пропорциональна резерву воображаемого, придававшему реальному специфический вес. Здесь происходит то же, что и с освоением географического пространства: когда “больше не остается неизведанной (а значит, питающей воображение) территории, когда карта охватывает всю территорию” освоенное пространство “дереализуется” точнее, “становится гиперреальным: карта обретает первичность относительно территории”

Иными словами, соотнесенность с воображаемым формировала перспективное пространство возможного, придававшее силу “принципу реальности” и питавшее теоретическую установку. Соответственно, упразднение дистанции между реальным и воображаемым означает катастрофу не только для “мышления фикциями” но и для научного мышления: оппозиция фикции и науки разрешается в “вывернутой наизнанку” научной фантастике. Последняя, по мысли Бодрийяра, уже не отталкивается от реального, производя на основе его данности образ ирреального. Процесс становится обратным: приходится исходить из моделей симуляции и суметь расцветить их банальным, заново изобрести исчезнувшее реальное как фикцию, выстроить своего рода галлюцинацию реального, изначально лишенного субстанции, но воссозданного в мельчайших деталях повседневной жизни. “Парадоксальным образом, резюмирует Бодрийяр, именно реальное стало для нас подлинной утопией, но такой, которая уже не принадлежит к порядку возможного”

Ряд концептуальных инноваций концепции “знаковой меновой стоимости” “воспроизводительного труда” и “медиатизации реального” (о последней см. ниже в этом разделе. — А. Г Н. К., В. Ф.) — позволяют Бодрийяру наполнить идею универсальной критики марксовой политической экономии конкретным теоретическим содержанием, несущим элементом которого является понятие “симуляции” Симуляция представляется им как новый тип абстракции: это уже не абстракция от некоторого референциального бытия, некоторой субстанции. Понятие симуляции противопоставляется мыслителем классическому понятию “репрезентации”: с точки зрения последней симуляция предстает как ложная репрезентация, тогда как если исходить из подхода первой, становится явным симулятив- ный характер всякой репрезентации. Понятие “репрезентации” “снимается” понятием “симуляции”: репрезентация оказывается частным случаем механизма симуляции.

Бодрийяр выстраивает следующую последовательность с£аз развития образа:

1) он является отражением некой фундаментальной реальности;

2) он маскирует и искажает фундаментальную реальность;

3) он маскирует отсутствие фундаментальной реальности;

4) он вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности, являясь своим собственным симулякром. Решающий поворот знаменуется переходом от знаков, которые что-то скрывают, к знакам, которые скрывают, что ничего и нет: если первые еще отсылают к теории истины (на горизонте которой остается и теория идеологии), то вторые, собственно, и возвещают эру симулякров и симуляции. По Бодрийяру, “речь идет уже не о ложной репрезентации реальности (идеологии), а о том, чтобы скрыть, что реальное больше не является реальным, и таким образом спасти принцип реальности” Замена “реального” “образами реального” означает, согласно Бодрийяру, что реальное операционально: оно производится и может неограниченно воспроизводиться. Симуляция это порождение посредством моделей реального “без происхождения и реальности” Соответственно, симуляция характеризуется “прецессией моделей” относительно мельчайшего факта, поскольку именно их циркуляция образует действительное магнитное поле события. “Реальные” факты, по убеждению Бодрийяра, более не обладают собственной траекторией, они рождаются на пересечении моделей.

Бодрийяр указывает, что решающим поворотом является переход от знаков, которые диссимулируют наличие чего- то к знакам, диссимулирующим отсутствие чего бы то ни было. Если первые отсылают к теологии истины и тайны, то вторые знаменуют собой собственно наступление эры симуляции и симуля- кров: здесь уже нет ни Бога, чтобы узнавать своих, ни Страшного Суда, чтобы отделить истинное от ложного, поскольку “все уже умерло и воскрешено заранее”

По Бодрийяру, реальное — значит Воображаемое, “нулевая степень” в этом случае есть следствие ностальгии по реальности в неразличимости (“без-разли- чии”) реального и воображаемого. Логика симуляции и соответствующая ей обратная логика “нулевой степени” развертываются не по диалектической стратегии снятия, но по катастрофической стратегии возведения в степень. По Бодрийяру, “приходится все доводить до предела, и тогда-то оно само собой обращается в свою противоположность и рушится” В результате “стадия симуляции” достигает своего предела стадии “фрактальной”, “вирусной” или “диффузной”, стадией “эпидемии ценности” когда ценности распространяются “во всех направлениях, без всякой логики и принципа равноценности” Это стадия прозрачности катастрофической вирулентности, нелинейного метастазирования ценности, “ксерокса культуры” В результате политическое переходит в трансполитическое, эстетическое — в трансэстетическое, сексуальное — в транссексуальное. Политическое, например, подобно вирусу, проникает во все сферы и оказывается везде, кроме самого политического, выступая всего лишь симулятивной моделью самого себя, т. е. “нулевой степенью” трансполитического.