“Мы упразднили истинный мир, какой же мир остался? Быть может, кажущийся? Но нет! Вместе с истинным миром мы упразднили также и кажущийся/” (курсив Ницше.

Е. Г.). Что же, все-таки, осталось и осталось ли? Что начинается после конца разума/мира/света? Ответ Ницше известен: “incipit zaratustra (начинается Заратустра) (выделено Ницше. Е. Г.)” Общеизвестна и та значимость, которую имел для творчества Ницше образ Заратустры: с этим образом, отмечает Ницше в письме к Ф. Овербеку от 6 декабря 1883, “я открыл мой “Новый свет” о котором еще не знал никто...” Однако открытие этого нового мира сопряжено с освобождением от мира старого, независимо от того, как понимается этот мир — как мир истинный или как мир кажущийся. Процедура освобождения представляется Ницше-Заратустре достаточно радикальной как вспышка света, ослепляющая смотрящего, как огонь, пожирающий то, на что был направлен его взгляд.

Метафора огня имеет у Ницше важную смысловую нагрузку: при помощи этой метафоры, как показывает Деррида, возможна дистинкция между двумя типами людей, один из которых представляет собой обычного человека, другой — превосходящего человека, Заратустру. “Первый оставляется на свое страдание. Последний, — а он не является последним человеком — встает и покидает сцену, не оборачиваясь на то, что он оставляет за своей спиной. Он сжигает свой текст и стирает свои следы” Заратустра, “человек сжигающий” “человек-пламя” превосходит человека толпы этой своей способностью к горению.

Метафора огня становится постоянной у Ницше-Заратустры, который хотел бы “гореть малым огнем на высоких мачтах; хотя малым огнем, но большим утешением для севших на мель корабельщиков и потерпевших кораблекрушение!” Ассоциацию огня вызывают у Заратустры и те люди, которым несет он новые свои скрижали: “И скоро будут они стоять, подобно сухой степной траве... томимые скорее жаждой огня (курсив Ницше. Е. Г.), чем воды. О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! — в блуждающие огни некогда я превращу их и в провозвестников огненными языками: он приближается, он близок, великий полдень!” И в этих же людях сомневается Ницше- Заратустра и потому хочет воспламенить их: “Для этих людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом (курсив Ницше. Е. Г.), ни называться им. Их — хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!”

Что является источником огня? Этим вопросом Деррида задается в другом своем тексте — “О разуме”: “Является ли разум тем, что поджигает? Да. ибо духовность, разум есть огонь, пламя, горение, сожжение, бушующий пожар... точнее будет сказать, что разум есть одновременно то, что поджигает, и то, что сгорает само: это одновременность в одном, что можно перевести как “разум-в-огне” Следующий, закономерно возникающий вопрос: “Что сгорает здесь?” Ответ Деррида: “То, что сгорает, есть бытие-вовне-себя, бытие, которое, сгорая, освещает и излучает сияние; огонь горящего бытия (так же или тем не менее) может пожирать и потреблять все, пожирать бесконечно и без всякого исключения, сжигая даже белые кости останков” Еще один вопрос: “Где бушует пожар?” получает не менее, исчерпывающий ответ Деррида: “Огонь разума полыхает в вереске нашего языка”

Здесь может возникнуть вопрос, обращенный на этот раз к интерпретатору: почему на вопросы, поставленные Ницше (или в контексте Ницше), даются ответы не самого Ницше, а Деррида? Это недоумение возрастает еще более, если заметить, что вышеприведенные мысли-ответы Деррида предлагаются им по поводу вовсе не Ницше, а Хайдеггера. Может быть, ситуация немного прояснится с еще одной цитатой Деррида: “Тот способ, которым существует горящий, поджигающий и сгорающий разум, есть по сути механизм функционирования письменности. Огонь письменности. Это не случайно. Огонь не приходит после, огонь пишет, пишет самого себя, прямо в процессе сгорания” (“О разуме”). Выход на исходную для ранней деконструкции позицию письменности, который происходит в данном высказывании Деррида, имеет своим основанием метафору огня-письменности, как будто уравнивающую позиции Ницше и Хайдеггера, причем не только между собой, но и с деконструкцией. Это, конечно, не совсем так (точнее, вовсе не так), но само совпадение метафорической основы достаточно показательно и дает основания для сопоставления текстов указанных авторов. Оно свидетельствует, что те культурные феномены, которые стали объектом анализа деконструкции, уже довольно давно (а, может быть, и всегда) попадали в поле зрения философской рефлексии (причем в самых различных ее вариантах) и находили сходные интерпретации отнюдь не из-за близости философских ориентаций, а потому, что сами эти феномены оказывались достаточно могущественными для того, чтобы диктовать свою волю, определяя совпадение толкований вплоть до метафор.

В небольшом отрывке “О чтении и письме” Ницше-Заратустра говорит: “Из всего написанного я люблю только то, что пишется кровью... Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите мне убить дух тяжести. Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует вамне!” И немного дальше он ставит вопрос: “Разве не должны существовать вещи, над (курсив Ницше. Е. Г.) которыми можно было бы танцевать?” Этот вопрос, бесспорно, риторичен, ибо в концепции Ницше он может иметь только положительный ответ. Все в этом мире, вся жизнь человеческая, достойна лишь танца: “Я в танце несусь за тобою (жизнью. Е. Г.), я с ритмом твоим неизбывно один. Где же ты? Протяни же руку! Ну, хоть палец один!” Но напрасны призывы Заратустры, в одиночестве обречен он преодолевать дух тяжести, мешающий взлететь в легком танце жизни. “Тяжелой кажется нам земля и жизнь: так хочет дух тяжести!.. Почти с колыбели дают нам уже в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности... А мы — мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: “Да, жизнь тяжело нести!” Но только человеку тяжело нести себя...: слишком много чужих тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя” Поклажа, с которой пускается человек в тяжкие странствия своей жизни, пре- дуготована и навязана ему разумом, определена мудростью и мудростью философов; именно этой поклажей хочет пожертвовать и жертвует огню усталый странник — Заратустра.

Итак, сжечь, чтобы танцевать? Да, но не только, или, точнее, сжечь не однажды, а сжигать постоянно, ибо великий обманщик разум норовит восстановить все сгоревшее, и восстановить с избытком. Но даже если представить себе этот огонь, как неугасимое пламя человеческого бунта против всесилия разума, такое представление тоже, вероятно, будет неполным. Прежде всего потому, что разум здесь не только не горит, но и не сгорает — ибо разум, по словам Деррида, содержит в себе одновременно все необходимое для процесса горения, будучи “горящим, поджигающим и сгорающим” Кроме того, в пламени разума рождается новая мудрость (“новые, наполовину исписанные скрижали” Заратустры), которая жертвуется новому (точнее, никогда не угасавшему) огню, и так до бесконечности. И, наконец, не один лишь разум участвует в этом танце огня, “ведь душа танцора в цыпочках его!” и человек един в своем семантическом треугольнике единстве разума/души/жизни. То, что положено в этом танце, например, душе, несколько отличается от задачи разума, хотя и разум и душа принимают (или должны принимать) самое активное участие в танце жизни (или в танце с жизнью): “О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь (курсив Ницше. Е. Г.), был последний мой дар!., пой мне, пой, душа моя!” Танец захватывает всего человека, так что добродетель моя добродетель танцора... и... в том альфа и омега моя, что все тяжелое стало легким, всякий дух птицею, всякое тело — танцором”