— D’accord.— Глаза другого Рейхенбаха сияли.— Ты был прав насчет Ильзабет,— сказал он негромко.— Ради такой женщины можно пойти на все.
Рейхенбах почувствовал укол ревности, хотя ревновать к самому себе нелепо.
— Где ты с ней успел побывать?
— После Сараево — Рим. Времен Нерона. Она сейчас спит. Наша третья ночь, я только на секунду отлучился. Потом мы отправимся во времена Шекспира, потом...
— Потом Сократ, Магеллан, Васко да Гама. Самое лучшее у тебя впереди. Но сначала дело.
«Британию» Рейхенбах разыскал без большого труда: скромная гостиница неподалеку от Нового моста. Консьержка, женщина с перекошенным от паралича тонкогубым лицом, не хотела его слушать, пока Рейхенбах не напомнил ей про Комитет общественного спасения, закон о подозрительных личностях и возможные последствия отказа от сотрудничества с революционным трибуналом. Помешкав совсем немного, консьержка согласилась, что рослый брюнет с бородой действительно остановился на пятом этаже. Некий мсье Ставангер.
Рейхенбах снял комнату рядом и стал ждать. Через час в коридоре раздались шаги, за стенкой послышалась возня.
Выйдя из своего номера, Рейхенбах постучал. Дверь открылась.
— Да? — отозвался Ставангер, равнодушно глядя на него.
Он еще не встретил Ильзабет, подумал Рейхенбах. Не обменялся с ней ни словом, не коснулся ее тела. Ни разу они не ходили вместе в эту проклятую оперу. И не пойдут туда, нет.
— Прекрасный выбор для путешественника во времени. Париж...
— Вы кто такой?
— Меня зовут Рейхенбах. Мы с подругой заметили вас на улице; она предложила мне поговорить с вами. Знаете, она нередко пользуется моими услугами в качестве посредника.— Рейхенбах замялся. — Она хотела бы знать, не составите ли вы ей компанию на день-два, вместе ознакомиться с историей Франции. Как насчет встречи после обеда? Ее зовут Ильзабет. Вы наверняка найдете ее очаровательной. Сфера интересов: исторические убийства, архитектура, знаменитые оперные премьеры...
— Питаю особую страсть к опере,— оживился Ставангер.— Обычно я путешествую в одиночку, но ваше предложение выглядит заманчиво. Она внизу? Вы не могли бы проводить ее ко мне?
— Нет, к сожалению. Она ждет у отеля «Де Вилль».
— И хочет, чтобы я сам подошел?
— Да, для нее определенные условности имеют значение,— кивнул Рейхенбах.
— Тогда проводите меня к Ильзабет, пожалуйста,— сказал Ставангер, подумав.— Во избежание недоразумений: я ничего не обещаю.
— Конечно.
На улицах почти никого не было в этот час, вероятно, из-за удушающей жары в сочетании с жуткой вонью. А еще у парижан в полдень бывает dejeuner[28], подумал Рейхенбах. Если к этому добавить духовное опустошение и паралич сад от чудовищного кровопролития последних месяцев.
Ставангер шагал так быстро, что Рейхенбаху приходилось торопиться. На подходе к отелю «Де Вилль» показался другой Рейхенбах в компании нескольких человек, по виду — представителей революционной власти. Очень хорошо. Другой Рейхенбах кивнул: все в порядке. Осталось сделать так, чтобы жертва не смогла дотянуться до таймера, почуяв опасность.
— Где она? — спросил Ставангер.
— Когда я уходил, она разговаривала вон с теми людьми,— объяснил Рейхенбах.
Тот, другой, отвернулся. Весьма предусмотрительно. Они не готовились заранее, но действовали, как единый организм.
— Я обвиняю этого человека в преступлениях против свободы! — закричал другой, указывая пальцем.
Сам Рейхенбах захватил рослого Ставангера сзади, запустив руки под просторную рубаху, чтобы одним движением сорвать таймер. Ставангер взревел, пытаясь высвободиться, но поздно: на него в ту же секунду навалились толпой и потащили в сторону. Потный и довольный Рейхенбах глянул в глаза самому себе, переводя дыхание.
— Этот тоже виновен,— сказал другой.
— Что? — выдавил Рейхенбах.
Поздно. Его схватили за руки; другой нащупал и оборвал таймер. Несмотря на отчаянное сопротивление, Рейхенбаха повалили на землю. Кто-то придавил его грудь коленом, так что невозможно было пошевелиться.
Сквозь пелену боли и страха донеслись слова другого:
— Этот человек — внесенный в проскрипционные списки аристократ Шарль Эвремон по прозванию Дарне, враг Республики и член семьи тирана. Заявляю, что он использовал свои привилегии с целью угнетения народа!
— Он предстанет перед революционным трибуналом сегодня вечером,— объявил тот, кто упирался коленом в грудь Рейхенбаха.
— Что ты делаешь? — в отчаянии прохрипел Рейхенбах.
Другой присел на корточки и негромко объяснил по-английски:
— Нас двое там, где должен быть один. Как ты думаешь, почему нельзя проникать в тог отрезок времени, где ты уже присутствуешь? Вернуться домой может только один. Вдвоем — никак.
— Неправда!
— Откуда ты знаешь? Так хорошо разобрался в теории парадоксов?
— Не хуже тебя! Как ты можешь поступать так со мной, когда я... я...
— Ты меня разочаровываешь: не замечаешь очевидного. От любого из нас я ожидал бы большего. Ревность, наверное, ослепила тебя, вот и не доходит. Неужели ты вообразил, что я позволю тебе слоняться по времени, где захочешь? Кому из нас в итоге достается Ильзабет?
Рейхенбах почувствовал, как на шею падает нож гильотины.
— Подождите! — крикнул он,— Гляньте на этого человека! Мы братья-близнецы! Если я аристократ, кто тогда он? Схватите его, пусть нас судят вместе!
— А вас и правда не отличить,— сказал один из тех, которые держали Рейхенбаха.
— Нас уже принимали за братьев,— улыбнулся другой.— Но мы не родня. Это аристократ Эвремон, граждане! А я бедняк Сидни Карто, человек незначительный. Счастлив послужить народу и Республике!
Поклонившись, он зашагал прочь и в скором времени исчез.
В Рим, где Нерон и Ильзабет, с горечью подумал Рейхенбах.
— Пошли! — прокричал кто-то над головой.— Трибуналу нынче некогда возиться!
Джанни
© Перевод А. Корженевского
— Но почему не Моцарта? — спросил Хоугланд, с сомнением качнув головой.— Почему не Шуберта, например? В конце концов, если вы хотели воскресить великого музыканта, могли бы перенести сюда Бикса Бейдербека.
— Бейдербек — это джаз,— ответил я.—А меня джаз не интересует. Джаз вообще сейчас никого не интересует, кроме тебя.
— Ты хочешь сказать, что в две тысячи восьмом году людей все еще интересует Перголези?
— Он интересует меня.
— Моцарт произвел бы на публику большее впечатление. Рано или поздно тебе ведь понадобятся дополнительные средства. Ты объявляешь на весь мир, что у тебя в лаборатории сидит Моцарт и пишет новую оперу, после чего можешь сам проставлять в чеках сумму. Но какой толк в Перголези? Он совершенно забыт.
— Только невеждами, Сэм. И потом, зачем давать Моцарту второй шанс? Пусть он умер молодым, но не настолько же молодым. Моцарт оставил после себя огромное количество работ, горы! А Джанни, ты сам знаешь, умер в двадцать шесть. Он мог бы стать известнее Моцарта, проживи еще хотя бы десяток лет.
— Джонни?
— Джанни. Джованни Баттиста Перголези. Сам он называет себя Джанни. Пойдем, я вас познакомлю.
— И все-таки, Дейв, вам следовало воскресить Моцарта.
— Не говори ерунды,— сказал я.— Ты поймешь, что я поступил правильно, когда увидишь его. К тому же с Моцартом было бы слишком много проблем. Все эти рассказы о его личной жизни, что мне довелось слышать... У тебя парик дыбом встанет! Пойдем.
Мы вышли из кабинета, и я провел его по длинному коридору мимо аппаратной и клети «временного ковша» к шлюзу, разделявшему лабораторию и жилую пристройку, где Джанни поселился сразу же после того, как его «зачерпнули» из прошлого. Когда мы остановились в шлюзовой камере для дезинфекции, Сэм нахмурился, и мне пришлось объяснять:
— Болезнетворные микроорганизмы сильно мутировали за прошедшие три века, и мы вынуждены держать Д жанни в почти стерильном окружении, пока не повысим сопротивляемость его организма. Сразу после переноса он мог умереть от чего угодно. Даже обычный насморк оказался бы для него смертельным. А кроме того, не забывай, он и так умирал, когда мы его вытащили: одно легкое было полностью поражено туберкулезом, второго тоже надолго не хватило бы.