Родоначальников локального метода и воспитанников эпохи символизма Гревса, Анциферова и их соратников можно, в сущности, считать и основателями русской культурологии. Как Гревс, так и Анциферов полагались на вживание в объект и на растворение грани между изучающим субъектом и объектом исследования. Переосмысляя и преодолевая синкретичность символизма, ученые шли по пути европейского философского интуитивизма. Гревс и Анциферов защищали примат идеального над материальным, одухотворяя и связывая образы места с его «историческим чувством» (Перлина 1989, 83–85).

Понятие «исторического чувства места» предвосхищало более позднее понятие «локальной принадлежности», которое, в свою очередь, можно рассматривать с разных точек зрения (географической, психологической, социологической, гендерной, футурологической и т. д.); при этом любая точка зрения может отражать категории оценки или быть нейтральной. Она может также заключать в себе нравственное начало (см., например: Межуев 1998). Если же говорить о масштабе локуса — местном, региональном, неизбежно приходится говорить и о его границах. Границы — явление не природное, а социальное, продукт социальной деятельности человека. При этом любопытно, что первоначально граница понималась не как линия, а как пространство. «Между группами населения существовали изолирующие зоны (болота, чащи, степи или пустыни), выполнявшие функции границ. Латинское слово „лимес“ первоначально обозначало одновременно „тропинка“, а также „полоса земли“, по которой войска могли вторгнуться на вражескую территорию» (Хан 2001, 116). Границы очерчивают локальность, помогают человеку ориентироваться в пространстве. Они очерчивают также самосознание людей, влияют на их менталитет, формируют их образ мышления[1148]. Однако тот факт, что автор вводит в данный текст некоторое пространство, определенное границами, внутри которого развертывается действие, еще не позволяет считать этот текст локальным.

Для того чтобы быть воспринятым как локальный, тексту недостаточно одной вещественной принадлежности к очерченному границами локусу. Текст должен, с одной стороны, отражать как можно шире цепочку символизации, привязывающую высказывание к местности, с другой — «быть втянутым в орбиту смысловой индукции» всего процесса смыслообразования (Гаспаров 1996, 326). Открытость смыслов, вливающихся в высказывание, способствует выявлению целостности текста (Гаспаров 1996, 323). Иначе говоря, интенсификация и конденсация высказываемого как бы своей центробежной энергией, исходящей изнутри, создают рам ку или «границы» текста. В случае локального текста именно сгущенность передачи местной атмосферы дает тексту его генерирующий остов — смысловую доминанту[1149].

В своих очерках по исторической поэтике М. М. Бахтин, рассматривая поэтапно развитие типологически устойчивых романных хронотопов, анализирует время с качественной точки зрения. Время, являющееся в литературе ведущим началом, раскрывает свои качественные приметы в пространстве текста: образуется литературно-художественный хронотоп, в котором «время сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым», а пространство «интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории» (Бахтин 1986, 122). В сущности, как замечает Бахтин, хронотопична сама внутренняя форма слова, то есть «тот опосредствующий признак, с помощью которого первоначальные пространственные значения переносятся на временные отношения <…>» (Бахтин 1986, 283).

Поэтика пространства, рассматриваемая в исторической перспективе, открывает любопытные пути для дальнейшего осмысления вопросов, связанных с локальной принадлежностью текста. Так, в долгом развитии жанра авантюрного романа от античности до середины XVIII века качество авантюрного времени подчеркивает в действиях исключительную инициативность случая, тем самым делая героя пассивным. Герой оказывается как бы заложником пространства, в котором ему суждено передвигаться вынужденно, иногда по особо предназначенному пути — бегства, преследования, поисков и т. д. (Бахтин 1986, 142). Пример авантюрного повествования показывает, что соотношение времени и пространства в хронотопах распределяется не равно, а зависит от общей направленности повествования. В случае авантюрного повествования пространственное передвижение человека дает основные измерители хронотопа, тем самым подчеркивая значимость локальности.

Второй пример из исторической поэтики, приводимый Бахтиным, где место «естественно» доминирует над временем, — это областнический роман, развивающийся в традиции идиллического хронотопа. Основной принцип областничества в литературе — «неразрывная вековая связь процесса жизни поколений с ограниченной локальностью», которая повторяет «чисто идиллическое отношение времени к пространству, идиллическое единство места всего жизненного процесса» (Бахтин 1986, 262). Близка к областническому роману также традиция общественно-бытового повествования второй половины XIX века. Как особую разновидность пространства в анализе общественно-бытового повествования Бахтин приводит провинциальный городок, являющийся местом особого, циклического бытового времени. «Здесь нет событий, а есть только повторяющиеся „бывания“» (Бахтин 1986, 280). Приметы этого циклического бытового времени

С таким циклическим, как бы застывшим временем маленького местечка, с его конкретными частностями быта — душными комнатками, дорожной пылью, паутиной на окнах, мухами над чайным столом — читатель русских классиков хорошо знаком по произведениям Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Гончарова, Чехова. Однако самые яркие детали провинциальности общего порядка еще не отражают локальную специфику текста. Так, например, читатель «Станционного смотрителя» из самой повести о станции Выра ничего не узнает, кроме имени главного героя — Самсон Вырин, намекающего на некую реальную местность. В более крупном географическом плане он узнает о наведшей смотрителя на след пропавшей дочери записи в подорожной книге: «Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург» (Пушкин 1957, 134, 138). Пушкинский текст развертывает перед читателем детали, присущие не только местной, вырской станции: перегородка, на стенах картинки с немецкими стишками, горшки с бальзамином, стол, кровать с пестрой занавескою, чайные чашки, самовар. Однако образно восстановить почтовый тракт (которого, как сообщается, к моменту повествования уже нет), местность, ландшафт реальной Выры читателю по повести не удается. Опущение местного описания здесь вполне закономерно: задача Пушкина состояла в написании типичной для своей эпохи и вместе с тем психологически достоверной истории о блудной дочери из околостоличной провинции. Поэтому жанр не допускает отступлений от психологической динамики действия.

Иначе дело обстоит у Гоголя. «Невский проспект» — величание северной столицы; гоголевский текст изобилует местной топонимикой, специфическими деталями петербургского быта. Но столица предстает в некоем кустарно-предметном и гротескном виде: противопоставляя в перечне характерных черт города неожиданное, повествователь ошеломляет обманом «равноправия» объектов тварного мира. Так, он сочетает только что выпеченные хлеба и старух в изодранных платьях. Изображая движения, ощущения и переживания прохожих, он вовлекает читателя в многоликую физиологию столицы с ее блеском, суетностью, толкотней, голосами, запахами, вкусовыми ощущениями, социальным расслоением, одним словом — передает всю густоту и материальность питерской атмосферы XIX века.