См.: Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России (1908–1919) / Сост. В. Иванова, В. Мыльникова, С. Сковородникова, Ю. Цивьян, Р. Янгиров. М., 2002. С. 154–155.

В настоящем Приложении публикуется черновик статьи М. А. Волошина в защиту А. М. Ремизова «О Плагиате», хранящийся в фонде поэта в Рукописном отделе Пушкинского Дома (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 385).

Летом 1909 года, когда разразился скандал с обвинением Ремизова в плагиате, Волошин находился в Коктебеле и вернулся в Петербург только 5 сентября (см.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 227). Однако из Крыма он пристально следил за тем, как развивались события вокруг данного инцидента, и размышлял над темой своей будущей статьи. Об этом свидетельствует, в частности, следующая запись дневникового характера, сделанная, судя по контексту, осенью 1909 года: «Напрасно сперва Пришвин — потом Ремизов протестовали против вопля искусств (sic!). Те, кто кричали „держи вора!“, интересовались больше зрелищем, чем личностью. И когда начало выясняться, что кражи не было, а была только „честная [нрзб. 1 слово]“ не в меру старательного квартального, то они переставали интересоваться и отходили в сторону.

Между тем на имя Ремизова остался наклеенный ярлык „вора“, и никто не постарался до сих пор официально снять его.

У нас верят газетам и верят цитатам. Когда мне пришлось летом во время этого инцидента беседовать с одним действительно честным литератором старого типа, он сдержанно, но глубоко был возмущен „нравами новой литературы“.

Я защищал Ремизова, но защищал лишь a priori, потому что не имел в руках никаких веществен<ных> доказательств и текстов. Когда, спустя время, я указал на факты, писатель ответил мне:

„Тогда, если не Ремизов, то этот Мих. Миров. Это не изменяет дела. Тут не в имени дело, а в том, что такие факты возможны“.

На это нечего было ответить.

Необходима грань между художниками слова и публицистами. Между поэтами и журналистами.

Понятие плагиата все чаще и чаще раздается в литературе. И при той широте смысла, которая придается ему, его можно применить к любому писателю, к любому произведению.

Тот, кто работает над художественным словом, знает различие между „клише“ и вновь найденным словесным образом. Он знает, что для того, чтобы новый образ проник в речь и стал общепонятен, необходимо, чтобы он много раз и на многие лады <был повторён> разными художник<ами>, и тогда получишь настоящую обработку.

Литературные же ремесленники газет, для которых слово <—> простой инструмент [нрзб. 1 слово], те, которые не знают ничего, кроме „клише“, привыкли почтительно обращаться с каждой группой слов, принадлежащих другому, заключая ее в предохранительные кавычки. Кавычки <—> это необходимая этика профессии (горе, если они начинаю<т> пересказывать чужие мысли своими словами).

Что же касается диаболической (sic!) диалектики цитат — они слитком мало искушены в теологической практике, чтобы иметь возможность наделать [нрзб. 1 слово] много зла. Дальше наивных передержек их иску<сство не идет>» (Волошин М. А. Записная книжка II // ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 464. Л. 8–11).

Спустя ровно месяц после возвращения в Петербург, 5 октября 1909 года Волошин получил от Ремизова по городской почте заказное письмо, к которому были приложены касающиеся инцидента газетные вырезки с его пояснительными пометами. (Сам текст датирован Ремизовым 3-м октября, однако, согласно штемпелям на конверте, письмо было отправлено 5-го числа и доставлено адресату в тот же день.) На оборотной стороне конверта Волошин сделал надпись простым карандашом: «К моей статье о „ПЛАГИАТЕ“» (Ремизов А. М. Письма его (15) Волошину Максимилиану Александровичу. 1907–1911 // ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1020. Л. 25 об.). И как показывает текст черновика, он действительно воспользовался присланными материалами, среди которых были опубликованная «Биржевыми ведомостями» статья Мих. Мирова с обвинениями в плагиате (Ремизов обозначил в ней выпущенные автором места из ставших объектом нападок сказок «Мышонок» и «Небо пало» и привел их на приклеенном к вырезке листе), «письма в редакцию» М. М. Пришвина и самого Ремизова, а также заметки из газет «Голос Москвы», «Русское слово», «Петербургская газета», «Новое время», «Будильник», «Раннее утро», «Южный край» и «Жало» (Там же. Л. 20–24). В сопроводительном письме Ремизов особо отметил, что это лишь часть известных ему «ругательных» статей в свой адрес (Там же. Л. 19).

После получения ремизовского письма в течение октября 1909 года Волошин работал над своей статьей (см. об этом: Купченко В. П. Указ. соч. С. 231). К числу первоначальных набросков принадлежит своеобразный план-конспект будущего текста, занесенный им в так называемую «черную» рабочую тетрадь. В основном здесь развиваются отдельные мысли публикуемого черновика, однако содержится и ряд существенных дополнительных нюансов, которые позволяют более полно представить себе окончательный вариант волошинской статьи. Именно поэтому стоит процитировать эту запись целиком: «Статья о плагиате. Невинность глупого плагиата: известное произведение, подписанное неизвестн<ым> именем. Плагиат не грамотных и не культурных людей. Мелкое воровство, ничего не имеющее общего с литератур<ой>.

Но это понятие воровства распространяется на творчество. Обвиняют Золя, д’Ан<н>унцио… (Предвыборные диффамации.)

Большие произведения строятся из большого материала.

1) Те, кто создают новый материал (почти всегда сырой и необработан<ный> — Достоевский).

2) Те, кто обрабатывают.

Первое, скорее, пророческое служение. Второе искусство в самом широком смысле.

Значительность народного искусства в его безымянности — каждый может обрабатывать данное другими, освещать своим пониманием. Отсюда глубина и законченность.

На этой обработке основана вся литература. Можно сказать, что человек ничего не выдумывает, а только украшает. То же, что являет<ся> выдумкой, это лишь точное наблюдение, не больше. Все, что сосредоточено для нас в великих именах, — это конечная обработка: Шекспир, Данте, Мольер такие же мифы, как Гомер (см. Ан<а>т<оль> Фр<анс> и Р<еми де> Гурм<он>).

Кроме обработки, школа и влияние.

Жорж Занд — Достоевский, Стендаль — Толстой.

Вдохновение чем-нибудь.

Дьеркс — Андреев.

Перевод. (Гете, Гейне или Лермонтов? Шиллер или Жуковский? Эдгар По или Бальмонт? Верхарн или Брюсов?)

В момент творчества все является только материалом. Этот материал в нашей душе, не вне ее. Как он туда попал, мы не имеем права справляться.

Плагиат следствие идеи собствен<ности>. Понятие собственности, подвергаемое сомнению и в мире физическом, теряет всякий смысл в мире духовном.

Принадлежат ли кому-нибудь идеи — нет, они приходят одновременно многим. Их значение в их распростран<ении>. Какая же это собственность, которая для своей [реализации] ценности должна быть раздана всем? Фабричные марки имен, поставленн<ые> на идеи, быстро стираются.

Творчество не имеет ничего общего с идеей собственн<ости>. Понимание — иное, понимание собственность.

Самому художнику, когда произведение рождено — оно глубоко чуждо. Он начинает его чувствовать своим лишь тогд<а>, когда начинает со стороны понимать его.

Бытие художествен<ного> произведения слагается, с одной стороны, из творчества, с другой, из понимания.

Созданное, но еще никем не понятое искусство еще не начало существовать, потому что оно творится не на бумаге, не на полотне, а только в глубине души, и всегда вновь и вновь. Классические произведения одеты в одежды понимания, под которыми исчезает первоначальное творчество совершенно.

Перемена одежды понимания в известную эпоху является новым преображением данного произведения.

Этой собственности понимания никто не может отнять никогда. Собственности на творчество не существует, т<ак> к<ак> весь его смысл быть розданным всем.

Причина разрозненности и бедности нашего искусства <в> то<м>, что это искусство имен. Они мешают совместной работе, замыкая каждого в отдельные загородки. Публика, не понимающая смысла и хода творчества, забавляет<ся> уличение<м> в кражах — эта рифма взята у такого-то, эта строчка похожа на такую-то, не понимая, что пред ней происходят органические процессы усвоения и роста: не мудрено, что в такой атмосфере могут вырастать лишь тощие деревца.

Нормальная литературная работа такова: появилось такое-то стихотворение, положим, Брюсова. Я беру его, чтобы написать еще лучше. Чтобы усовершенствовать. Жуковский исправлял стихи Пушкина, и хорошо исправлял. Напомню, что Кар<л> Маркс исправил стих Гейне.

Все дело в том, что те, которые пишут о плагиатах, — это журналисты или честные литературн<ые> работники, которые никогда не имели ничего общего с художеств<енным> творчеством. Они обрабатывали материи (sic!). У них есть своя ремесленная техника: все должно быть помечено <—> что и откуда. Они правы. Но они обрабатывают и не имеют понятия, что такое претворение. В Св. Потире происходит претворение вина в кровь Христову. Вино наружно остается вином. Что же это Плагиат Христа у виноградной грозди?

Творчество художественное не меньшее таинство. Вино мира претворяется в кровь, которая проливается за всех.

Допускаю, что художник может с буквальною точностью повторить известную фразу или страницу, но уже то, что он ее повторил, что он ее сказал от своего имени, придает ей новый смысл, новую пронзительность. Я говорю о художниках, а не о ремесленниках. Если бы Пушкин настолько бы проникся, положим, таким-то произведением Жуковского, что от своего имени огласил его, то не получило ли бы оно этим совершенно нового смысла и не стало ли бы пушкин<ским?>» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1 Ед. хр. 261. Л. 23–24; опубл. с разночтениями в кн.: Волошин Максимилиан. Записные книжки. М., 2000. С. 149–152).

Известно, что по окончании работы над статьей о плагиате Волошин предложил ее в некое издание. Однако ни осенью 1909 года, ни в начале 1910-го она так и не появилась в печати. 4 апреля 1910 года он писал Ремизову из Коктебеля: «Алексей Михайлович, у меня так и остались те материалы, которые Вы мне дали для моей не увидавшей света статьи о плагиате. Выслать мне Вам их? Рукопись этой статьи моей так и исчезла. Я писал Галичу (она у него), чтобы он выслал. Но разве от него толку добьешься когда-нибудь? Может, если увидите его, Алексей Михайлович, то воздействуйте на него в этом отношении — чтобы вернул. Потому что я бы ее переработал и напечатал бы. Теперь с обвинением в плагиате Сологуба еще материалу прибавилось» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 11). Упомянутый здесь Галич — псевдоним приват-доцента философии Санкт-Петербургского университета, физика и журналиста Леонида Евгеньевича Габриловича (1878–1953), который в конце 1900-х годов сотрудничал в газете «Речь», а также в «Русской мысли» и других периодических изданиях. В ответном письме от 18 апреля 1910 года Ремизов сообщал Волошину: «Габриловича я не видал. <…> А потом мне неловко о себе статью просить» — и предлагал отрядить для переговоров с ним художника Вениамина Павловича Белкина (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1020. Л. 28; см. также: Купченко В. П. Указ. соч. С. 246–247). Однако, скорее всего, ни сам автор, ни «герой» волошинской статьи дальнейших шагов к ее разысканию предпринимать не стали. По крайней мере, на этом следы рукописи обрываются.

Публикуемый автограф представляет собой черновик с обильной авторской правкой на разрозненных листах разного формата, заключенных в обложку из сложенного вдвое листа писчей бумаги формата А4, на которой синим карандашом выведено название: О Плагиате (в оригинале оно подчеркнуто). Записи сделаны по большей части простым карандашом либо чернилами черного цвета. Черновой характер рукописи побудил меня частично привести в квадратных скобках зачеркнутые Волошиным слова и выражения в тех случаях, когда они придают тексту дополнительные смысловые оттенки. Если чтение того или иного слова является предположительным, после него в круглых скобках ставится вопросительный знак. Волошинские черновые автографы отличаются большим количеством описок, грамматических ошибок, а также произвольной расстановкой или пропуском знаков препинания, которые исправляются в соответствии с современными языковыми нормами без специальных оговорок. Очевидные лакуны в тексте восстанавливаются в угловых скобках. Иногда фраза внезапно обрывается. Такие места специально оговариваются в круглых скобках. Слова, выделенные курсивом, подчеркнуты Волошиным. Ему же принадлежат разделительные линейки. Так как рукопись состоит из десяти несброшюрованных листов и лишь в одном случае (Л. 8–9) Волошин сам нумерует отрывки, указывая на их последовательность, вопрос о композиции статьи остается открытым. Я руководствовалась той нумерацией, которая, вероятно, принадлежит обрабатывавшему этот текст сотруднику архива, тем более что в целом она отвечает логике повествования. Только один лист (4. — 4 об.), очевидно, был случайно перевернут и потому пронумерован неправильно. Моя уверенность в этом подкрепляется и чтением В. П. Купченко. Пользуясь случаем, хочу выразить признательность вдове ученого Р. П. Хрулевой, которая предоставила в мое распоряжение материалы из его личного архива. Благодарю Н. Ю. Меньшенину, П. Р. Заборова, А. В. Лаврова и Г. В. Обатнина за помощь при чтении и комментировании волошинского текста.

Подразумевается известный факт биографии французского писателя Огюста Вилье де Лиль-Адана (1838–1889), творчеством которого Волошин восхищался на протяжении всей своей жизни, считая его одним из величайших гениев. Осенью 1909 года, в период работы над статьей о плагиате, он как раз завершил перевод трагедии Вилье де Лиль-Адана «Аксель» и статью о нем, вошедшую затем в книгу «Лики творчества» под названием «Апофеоз мечты (Трагедия Вилье де Лиль-Адана „Аксель“ и трагедия его собственной жизни)» (подробнее об этом см.: Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. С. 601, 604; примеч. А. М. Березкина). В этой статье Волошин, в частности, отмечал, что «музыкальные импровизации Вилье, никогда не записанные, производили на современников громадное впечатление» (Там же. С. 11), и цитировал некролог А. Франса «Вилье де Лиль-Адан», помещенный в газете «Le Temps» 25 августа 1889 года: «По этим подлым столам кофеен, пропитанным запахом табака и пива, он (Вилье. — И.Д.) расточал потоки пурпура и золота» (Там же. С. 27). На уникальные импровизаторские способности Лиль-Адана неизменно указывали и другие современники, например Реми де Гурмон: «…он (Вилье. — И.Д.) любил мыслить вслух. Грезы, рассказанные по мере того, как они возникали, получали внешнюю жизнь, более длительную и более ощутительную. Что до состава аудитории, он не очень об нем заботился, только бы были слушатели» (Гурмон Р. де. Страницы из записной книжки о Вилье де Лиль-Адане // Весы. 1906. № 6. С. 48). О том же пишут и нынешние исследователи его творчества. Ср., например: «Литературный и музыкальный талант Вилье внешне проявлялся в блестящих импровизациях, в основе которых часто лежал завершенный текст, однако дополнявшийся пространными вставками и мимической инсценировкой» (Балашов Н. И. Творчество Вилье де Лиль-Адана в перспективе развития общедемократических направлений французской литературы XX века // Вилье де Лиль-Адан О. Жестокие рассказы. М., 1975. С. 176; в этом издании на с. 149–166 впервые опубликован фрагмент волошинского перевода «Акселя» — первая часть трагедии в сокращенном виде; полный текст этого перевода, подготовленный П. Р. Заборовым, см.: Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. СПб., 2003. Вып. 3. С. 3–108).

Инцидент между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым состоял в следующем. Вернувшись в 1855 году из кругосветного плавания на фрегате «Паллада» в Петербург, Гончаров настолько сблизился с Тургеневым, что обменивался с ним как неопубликованными произведениями, так и планами едва задуманных. В частности, не позже 1857 года он сообщил Тургеневу программу будущего романа «Обрыв», а тот в 1858 году прочел ему «Дворянское гнездо» и пересказал содержание романа «Накануне». Гончаров сразу же указал Тургеневу на смутившее его сюжетное сходство «Дворянского гнезда» и «Обрыва», с чем тот якобы согласился и даже исключил из текста один эпизод. Это успокоило Гончарова, однако когда тургеневский роман вышел в свет, он вновь высказал свои претензии. Весной 1859 года писатели обменялись посланиями, после чего конфликт временно угас. В марте 1860 года, обнаружив следы плагиата и в только что вышедшем романе «Накануне», Гончаров опять написал Тургеневу, который на этот раз потребовал третейского суда. Разбирательство происходило в квартире Гончарова 29 марта 1860 года. Арбитрами в споре выступили равно доброжелательные к обеим сторонам С. С. Дудышкин, А. В. Дружинин и П. В. Анненков. Эксперты пришли к заключению, что «произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве — должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны» (цит. по: Анненков П. Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. 1856–1862 // Вестник Европы. 1885. № 3. С. 40). Этот вердикт удовлетворил Гончарова. Напротив, Тургенев решил прекратить с ним какие-либо отношения. В 1864 году на похоронах А. В. Дружинина они все же были восстановлены, но впредь никогда не носили столь же дружеский характер. Волошин не случайно упоминает именно этот эпизод полувековой давности. В 1909 году он вновь попал на страницы русской прессы. М. Суперанский поместил в декабрьском (12-м) номере «Вестника Европы» за 1908 год обширную статью «Ив. Ал. Гончаров и новые материалы для его биографии», в которой подробно изложил историю давнего конфликта и в заключение опубликовал подразумеваемое Волошиным «старое письмо» Тургенева Гончарову от 14 марта 1864 года с выражением радости по поводу возобновления дружеских отношений после окончания возникшего между ними недоразумения (с. 455–460). 28 января 1909 года, то есть в тот самый момент, когда Волошин приехал в Петербург из Берлина, в «Биржевых ведомостях» появился пересказ этого эпизода со ссылкой на статью Суперанского. Характерно, что автор заметки, скрывшийся за псевдонимом Обозреватель, которым около этого времени пользовались сразу несколько журналистов, преподнес утверждение Тургенева, будто Гончаров просто-напросто завидует успеху его романов, как бесспорный факт: «Оказывается, крупные личные столкновения возникали не только между второстепенными писателями, у которых чувство зависти к успеху другого представляется более или менее понятным, но и между первоклассными корифеями нашей литературы» (Обозреватель. Третейский суд между Гончаровым и Тургеневым // Биржевые ведомости. 1909. 28 янв. (10 фев.). № 10930. С. 2). Подобного рода низменные мотивации газетчики, как правило, усматривали и в поведении обвиняемых ими в плагиате модернистов, в том числе и Ремизова. Наконец, в том же 1909 году в Петербурге вышли в свет отдельным изданием «Литературные воспоминания» П. В. Анненкова с описанием конфликта между Гончаровым и Тургеневым, которые, скорее всего, также попали в поле зрения Волошина.

Волошин ошибается. Уже 20 мая 1860 года, вскоре после третейского суда между Гончаровым и Тургеневым (см. об этом в примеч. 2 /В файле — примечание № 522 — прим. верст./), на первой странице сатирического журнала «Искра» (№ 19) было помещено стихотворение Д. Д. Минаева (под псевдонимом Обличительный Поэт) «Парнасский приговор», где имена участников конфликта не назывались, однако даже далекие от литературных кругов читатели без труда могли понять, о ком и о чем идет речь. М. Суперанский также отмечал в своей работе: «Возникшие между двумя знаменитыми писателями недоразумения и вызванный ими третейский суд породили много толков в литературной среде того времени. Некоторые из циркулировавших в обществе слухов попали со временем и в печать, причем в последней нашли себе место и совершенно неверные сообщения» (Вестник Европы. 1908. № 12. С. 458).

Изобличающая Ремизова в плагиате статья «Писатель или списыватель?» за подписью Мих. Миров появилась в вечернем выпуске петербургской газеты «Биржевые ведомости» 16 июня 1909 года (№ 11160. С. 5–6). Данное здесь лапидарное определение писателя как «известного сказочника-фольклориста и в то же время тонкого и оригинального поэта» ранее было развернуто Волошиным в очерке-фельетоне о первой ремизовской книге «Посолонь» (1907), опубликованном в газете «Русь» 5 апреля 1907 года, а затем включенном в книгу «Лики творчества» (см.: Волошин М. Лики творчества. С. 508–515, 753–755; примеч. С. С. Гречишкина). Осенью 1909 года Волошин вернулся к этой теме в рецензии на «Сорочьи сказки» А. Н. Толстого, которые сравнивались им со сказками Ремизова и Сологуба (см.: Аполлон. 1909. № 3. С. 24; разд. «Хроника»).

Ранее параллель между рассказом Л. Н. Андреева «Елеазар» и популярной в литературной среде поэмой Леона Дьеркса (1838–1912) «Лазарь» («Lazare»; в 1899 году ее перевел Евг. Деген, а позже В. Я. Брюсов) Волошин проводил в рецензии на это произведение русского писателя, опубликованной в газете «Русь» 16 февраля 1907 года и впоследствии вошедшей в книгу «Лики творчества» (подробнее об этом см.: Волошин М. Лики творчества. С. 451–452, 734–736; примеч. Л. А. Иезуитовой). Правда, вопреки высказываемому далее утверждению, будто Андреев не читал Дьеркса, здесь он, напротив, настаивал на том, что автор «Елеазара» сознательно развивает мотивы этой поэмы, не сомневаясь в его осведомленности. Ср. также запись в «черной» рабочей тетради, где параллель Дьеркс — Андреев определена как «вдохновение чем-нибудь» (см. преамбулу к наст, комментарию). Сам факт, что спустя два с лишним года Волошин вновь размышляет именно над этим рассказом Андреева, далеко не случаен. На рубеже 1900–1910-х годов писатели символистского круга проявляли особый интерес к ключевым образам мировой культуры. Так, например, прочитав ремизовскую «Трагедию о Иуде принце Искариотском», Волошин, который продолжал работать над статьей «Евангелие от Иуды», писал автору 19 января 1909 года из Парижа: «Иуда мне представляется темой, равной Каину и Фаусту. И хочется, чтобы каждый нашел своего Иуду. Как каждый должен написать своего Прометея, своего Фауста» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. xp. 18. Л. 10). Известно, что эта тема была предметом их многочисленных разговоров в Петербурге (подробнее о том, как складывались отношения двух писателей, см.: Гречишкин С. С., Лавров А. В. М. Волошин и А. Ремизов // Волошинские чтения. М., 1981. С. 92–104; с восстановлением некоторых редакторских сокращений перепечатано в книге: Гречишкин С. С., Лавров А. В. Символисты вблизи: Статьи и публикации. СПб., 2004. С. 131–145). Следы интереса к ней Ремизова обнаруживаются и в его «Письме в редакцию», где «Фауст» и «Божественная комедия» упомянуты как произведения, созданные в результате «коллективного преемственного творчества не одного, а ряда поколений» (цит. по: Русские ведомости. 1909. 6 сент. № 205. С. 5).

Волин Ю. Заметки. 137 // Южный край (Харьков). 1909. 21 июня (4 июля). № 9718. С. 3. Здесь и далее цитаты, выписанные Волошиным, имеют незначительные разночтения с оригиналом.

Мих. Миров приводит в своей статье параллельные места в сказках Ремизова и в фольклорных текстах-источниках из сборника Н. Е. Ончукова «Северные сказки» (СПб., 1908).

Та же мысль содержится в заключительном пассаже дневниковой записи Волошина из Записной книжки II (см. преамбулу к наст, комментарию). Частично он цитируется и в конце следующего абзаца.

Византийская императрица Евдокия Элия Афинанда (400–460) — дочь афинского учителя риторики Леонтия, известная своей красотой и ученостью. Прибыла в Константинополь по делу о наследстве и полюбилась сестре императора Феодосия II Пульхерии, которая обратила ее в православие и устроила брак со своим братом. Евдокии приписывается ряд сочинений, в том числе «Óμηρόχεντρα» — изложение священной истории, преимущественно земной жизни Христа, написанное гекзаметром.