Левые социалисты не могли игнорировать его революционные заслуги. Выше отмечалось, что даже в мае 1917 года положительные оценки его деятельности появлялись в большевистской печати. А. Г. Шляпников, виднейший руководитель большевистского подполья в годы войны, указывал в сентябре 1917 года, что Керенский даже посещал нелегальные собрания подпольщиков[476].

Иногда большевики противопоставляли Керенского-революционера Керенскому-министру. Г. К. Орджоникидзе, выступая на VI съезде партии большевиков, вспоминал «того Керенского», «который когда-то, выступая в качестве защитника, к своим горячим речам заставлял прислушиваться всю Россию <…>». Орджоникидзе противопоставлял ему современного Керенского-министра[477].

Даже в период обострения политической ситуации некоторые издания большевиков не оставляли надежды на то, что министр может исправить свои ошибки. Фронтовая большевистская газета в июле писала о том, что Керенский «вольно или невольно» окружен контрреволюционерами, и рекомендовала настоятельно «протереть глаза» «бывшему социалисту»[478].

Иногда большевики указывали, что дореволюционная политическая деятельность Керенского не была такой радикальной, как это представляли его сторонники. Так, И. Степанов, лично знавший Керенского, в конце августа опубликовал статью, в которой коснулся его жизненного пути. Степанов отмечал, что трудовики (и больше всего Керенский) в 1915 году формально не участвовали в работе Прогрессивного блока, но фактически участвовали в выработке его планов. Далее Степанов вспоминал о своей личной встрече с Керенским в ноябре 1916 года. Большевик признавал, что лидер трудовиков в это время «полевел», но в рабочих выступлениях он видел руку германофильского двора и охранного отделения[479]. Такие эпизоды дискредитировали Керенского в глазах социалистов.

Можно с уверенностью предположить, что многих людей консервативных взглядов образ «борца за свободу» скорее отталкивал. Но открыто критиковать жизнеописание героя они не могли. Они обращались к тем сюжетам, которые замалчивались биографами Керенского.

Правая «Народная газета» А. Л. Суворина перепечатала заметку из немецкой «Фоссише цайтунг». Ее автором был немецкий учитель, преподававший в свое время в ташкентской гимназии, среди его учеников был и Саша Керенский. В заметке напоминалось о немецком происхождении матери Керенского и о генеральском звании его деда. Центральное место занимала характеристика будущего министра. Он-де «одевался с некоторой склонностью к франтовству», увлекался светской жизнью, танцами, театральными постановками. Автору запомнился Керенский в роли Хлестакова, «казалось бы, написанной исключительно для него»[480].

Генеалогическую тему разрабатывали и антисемитские издания, критиковавшие Керенского. Интересна эволюция газеты «Гроза», одного из немногих черносотенных изданий, переживших Февраль. «Гроза» сохраняла верность Николаю II, осуждая видных политиков, генералов, членов семьи Романовых за предательство. При этом газета выступала с антивоенных позиций, что влияло и на ее отношение к Керенскому. В апреле он противопоставлялся как политик, признающий войну лишь для самозащиты «помещикам, банкирам и купцам», которые настаивали на ведении войны до победы над Германией с целью завоеваний «в угоду союзникам»[481].

Но после назначения Керенского военным министром газета начала его критиковать. Позднее «Гроза» усилила критику Керенского, активнее разрабатывалась и антисемитская тема. Читателю давали понять, что Керенский не только служит антинациональным силам, но, возможно, принадлежит к ним: «…какой-то мальчишка <…> бритый адвокат, с лица похожий на жида»[482].

Осенью 1917 года в прессе упоминалось о том, что часть общественного мнения, отрицательно относившаяся к главе Временного правительства, считала его евреем[483]. Об антисемитизме противников Керенского современники писали и в дневниках[484].

В середине сентября «Гроза» упомянула о предполагаемой национальности Керенского: «… солдаты допустить… еврея-адвоката верховным главнокомандующим над русским православным воинством». Через две недели эта характеристика стала более уничижительной: «велеречивый еврейчик адвокат Керенский»[485]. Неделю спустя «Гроза» писала о «жиде Куливере», ставшем во главе государства (позднее в газете утверждалось, что некая Куливер, овдовев, вышла замуж за учителя Керенского, который усыновил, крестив, пасынка, получившего фамилию отчима)[486].

Подчас же пропаганда большевиков и правых экстремистов смыкалась: «Большевики одержали верх, слуга англичан и банкиров еврей Керенский, нагло захвативший звание верховного главнокомандующего и министра-председателя православного русского царства метлой вышвырнут из Зимнего дворца, где он опоганил своим пребыванием покои Царя-миротворца Александра III. Днем 25 октября большевики объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся подчиняться правительству из жидов-банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов грабителей», — писала «Гроза»[487].

Но антисемитские настроения были характерны и для какой-то части большевизирующихся масс, все чаще в разговорах упоминался «жид» Керенский. Сам Керенский вспоминал, что, покидая в Октябре Зимний дворец, он увидел большую надпись: «Долой еврея Керенского, да здравствует Троцкий!»[488]

В это легко поверить. М. И. Либер, выступая на Чрезвычайном съезде меньшевиков в ноябре, приводил такой пример настроения масс, поддерживавших большевиков: «В Саратове, где разогнали Думу и арестовали управу и либералов, толпа гоготала: „Да здравствует Троцкий! Долой жида Керенского!“»[489].

Полемика вокруг биографии Керенского не принадлежала к числу важнейших идейных баталий 1917 года. В спорах вокруг жизнеописания и генеалогии главы Временного правительства отражались иные конфликты. Но эти споры интересны во многих отношениях.

Дискуссии социалистов разного толка вокруг биографии Керенского, претендовавшего на роль вождя революции, в конечном счете способствовали утверждению политической субкультуры культуры подполья и, в частности, содействовали утверждению культа вождя, хотя одни признавали главу Временного правительства «истинным вождем», а другие это отрицали.

Показательно, что даже правые силы в своих атаках на Керенского не стремились противостоять распространению этой революционной политической культуры, а пытались порой с ее помощью оформить свои идеи.

В целом период марта — октября 1917 года был необычайно важен для формирования политической культуры Советской России. В ее создании большую роль играли и различные противники большевиков, в том числе Керенский и его сторонники.

Инцидент с Алексеем Михайловичем Ремизовым, обвиненным в плагиате на страницах газеты «Биржевые ведомости» в июне 1909 года, неоднократно попадал в поле зрения не только комментаторов ремизовской переписки с участниками событий, но и исследователей творчества писателя, так как нашел отражение в ряде его художественных текстов, в том числе и мемуарного характера. Кроме того, Ремизов, которому вменялось в вину «списывание» двух сказок из специального научного сборника, был вынужден выступить в печати и разъяснить публике свое отношение к мифу, мифотворчеству и фольклору как традиционному для русской литературы материалу, раскрыв при этом собственные приемы работы с текстами-источниками. Случай беспрецедентный для писателя, который, особенно в «петербургский период», сознательно избегал каких-либо прямых идеологических высказываний, открыто не идентифицировал себя ни с одной из существующих литературных групп и неизменно подчеркивал уникальность своей художественной практики и обособленность эстетической позиции в современной литературе[490]. Вместе с тем, на мой взгляд, «история с обвинением в плагиате» выходит за рамки исключительно творческой биографии Ремизова и может рассматриваться как проявление более общих тенденций в культуре рубежа XIX–XX веков, в частности как следствие нового отношения к материалу и способам организации эпического повествования[491]. По крайней мере, она обозначила начало того процесса, который к 20-м годам, по свидетельству младшего современника Ремизова Виктора Шкловского, принял общелитературный характер. В частности, в «Письме пятом» книги «Zoo» он писал: «Наше дело — созданье новых вещей. Ремизов сейчас хочет создать книгу без сюжета, без судьбы человека, положенной в основу композиции. Он пишет то книгу, составленную из кусков, — это „Россия в письменах“, это книга из обрывков книг, — то книгу, наращенную на письма Розанова. Нельзя писать книгу по-старому. Это знает Белый, хорошо знал Розанов, знает Горький <…> и знаю я…»[492]