Когда мы применяем к ребенку естественное наказание за его проступок, то это, без сомнения, имеет высокое нравственное и развивающее значение. В уме ребенка укрепляется сознание неизбежной связи между поступками и следствиями их, и весь мир мало-помалу развертывается перед ним в виде грозной, неумолимой машины. Законы этого чудного строения нельзя нарушать безнаказанно. Всякое отступление от законного порядка вещей влечет кару, соответственную не мотивам поступка, а его внешнему процессу. Устраняется возможность каких-либо обходов, сделок, полумер. Все неизбежно, все в роковом сцеплении. И гигантские даже усилия не остановят колес безустанной машины. Ничто не спасет от ее слепого мщения, от ее неотразимой кары, кроме твердого, неуклонного следования путем, намеченным тайными или явными причинами. Развивается сильный характер, много энергии, много рассудительности, много аккуратности — все качества, необходимые для успешного продолжения жизненного пути.

Явятся ли наши наказания отражением гуманных идей наших — и положительная цель наказаний изменяется в соответствии с положительною целью воспитания. Проступок ребенка не карается неизбежною строгостью неотразимых последствий, а казнится главным образом духовным созерцанием его постыдной и злой стороны. Ребенок плачет не потому, что должен сидеть один, если обижает своих товарищей, но потому, что раскаивается в своем поведении и чувствует стыд его. Понятно, что и это не может не иметь высокого нравственного, развивающего значения. В душе ребенка укореняется привычка разбирать и обсуждать свое поведение. От элементарных форм до более сложных видит он в мире явлений, наряду с явлениями безразличными, дела дурные и добрые. Он привыкает любить добро, стремится к нему, ненавидеть зло, отвращаться от него. Без внешних побуждений, кроме стыда осуждения, ведет он себя правильно. Поступки его оцениваются воспитателем преимущественно по мотивам их. Так и привыкает ребенок относиться к своим и чужим поступкам. Поступок, с виду дурной, уже не кажется ему таким, если он оправдает его побуждения. Гуманное отношение к нему других прививается и его душе, и он в человеке видит прежде всего брата и друга. Как бы ни был благовиден поступок, в основании своем имеющий своекорыстный расчет или иной недостойный мотив, человек, так воспитанный, осудит его. И, наоборот, в самом преступнике он видит брата, или караемого слишком сурово неумолимым законом, или, по крайней мере, способного к исправлению и нуждающегося в нравственной поддержке. Помогать друг другу является его девизом. Не люди существуют для справедливости, а справедливость для людей. Везде, где можно, захочет он смягчить строгость жизни, скрасить ее неприглядные стороны, облегчить ее неудобоносимые бремена. Развивается человеколюбие, много теплоты душевной, много нежности, много тех качеств, которые заслуживают человеку имя — доброго.

Таковы наилучшие результаты 2 наилучших систем воспитания, — и нетрудно видеть односторонность того и другого направления. Один умеет работать только для себя, другой умеет чувствовать и за себя, и за других. Один не всегда захочет помочь ближнему, другой не всегда это сумеет сделать. Один с презрением отвернется от несчастного, вина которого — его слабость; другой расчувствуется над злодеем, которого таковым сделали только ужасные условия жизни. А между тем человеку необходимо совмещать оба эти типа в гармоническом соединении. Ибо все, что можно сказать в пользу каждого из них, совершенно верно и не находится ни в малейшем противоречии одно с другими. Какую бы эпоху истории мы ни взяли, — наилучшие, наиблагороднейшие люди почти всегда представляют черты того или другого типа: энергию души, строгость мировоззрения, твердые нравственные принципы — и неослабевающую любовь к человеку, готовность собою пожертвовать за других.

Характеры подобного рода, как и всякие иные, зачастую развиваются помимо всяких воспитательных забот или даже иногда наперекор этим заботам. Ибо иногда не следует упускать из виду, что самая жизнь своею беспрестанною деятельностью является наиважнейшим воспитательным фактором. Но я полагаю, что воспитанием, наиболее соответствующим своей цели гармонического развития всех сторон духа, будет то, которое гармонически сливает в себе все элементы нравственного развития и пользуется всеми полезными средствами. Это воспитание, которое гуманным идеям дает суровую силу и суровые условия жизни освещает гуманным светом.

Наказания, соответствующие такому воспитанию, это те, которые суровы по внешности и гуманны по идее. Ибо в мире всякая идея, след<овательно>, и гуманная, должна поддерживаться энергичными борцами, готовыми на борьбу и послушными идее, ибо в мире из идей должны господствовать только гуманные идеи. Дух людей должен быть проникнут всеобъемлющей любовью, всепрощающей кротостью, смиренной покорностью, любовью к добру, истине, красоте, к жизни, ненавистью к злу, лжи, безобразию, презрением к смерти. Тело же человека ничем иным не должно обладать, как несокрушимою силою, избытком жизни, здоровья, той красоты, которая придается человеку господствующими в нем добрыми идеями, — постоянною энергиею, стремлением к деятельности, презрением к опасности, неудобствам, лишениям и боли. Преступно истязать и мучить душу человека, потому что, сокрытая от наших взоров и доступная лишь для духовного воздействия, она должна царствовать над плотью и сохранять всегда сознание своей бессмертной природы. «Вы храм его есть», — а в храме не прикасаются неосторожно к освященным Дарам. Тело же и может и должно подвергаться лишениям, неудобствам, боли и мукам, потому что это неизбежно в жизни и потому что телесные лишения в известной мере полезны для его развития. Случайности внешних бед, болей и болезней одинаковы для добрых и злых, и только дух человека должен развиваться выше и свободнее этих случайностей. Не стало ли избитой истиной, что для развития крепкого тела необходим труд, работы — в старину удел раба? Обращайтесь осторожно с душой ребенка — ибо таковая есть Царствие Божие, — а на тело его смотрите, как на дом только, в котором обитает господин дому, и дом этот можно переделывать, только бы не вредить ему и не разрушать его. Всякая мера, не вредная для здоровья, для нравственного роста ребенка, позволительна, ибо она приносит пользу и телу, так сказать, закаляя его, и, главное, духу, который приучается сознавать свое господство над телом.

Ибо не в этом ли и состоит часто беда нашей жизни, что либо тело становится господином души и все наши способности обращаются на удовлетворение жизненных потребностей, или, наоборот, дух, повелительно действующий на слабое тело, преждевременно умерщвляет его. И вот мы видим людей, живущих одними материальными интересами, или людей, до того поглощенных идеями, что о теле им уже недостает времени заботиться, и оно увядает, увлекая в своем падении надменную и заносчивую душу. Итак — отдайте всякому свое, и ко всему в ребенке отнеситесь так, как полезно для души его и для его тела.

Станем ли мы рассматривать частные случаи — и там найдем подтверждение наших взглядов, хотя при настоящем состоянии истории ее нельзя не сравнить с (1 — нрзб.) арсеналом, откуда всякий вытаскивает для себя более или менее ржавое и более или менее бесполезное оружие, — тем не менее и указания истории могут быть приведены в подтверждение мысли, имеющей уже под собой другие опоры. И в этой области мы найдем более фактов, подтверждающих наше мнение, чем противоречащих ему. Везде три рода воспитания являют три рода людей: или евреев, или римлян, или христиан по духу. Если и бывают исключения, и очень малочисленные, то и они могут быть удовлетворительно объяснены с нашей точки зрения. Приведем и примеры.

Как бы ни были разнообразны нравственные системы и системы воспитания, их по отношению к интересующим нас вопросам можно более или менее правильно разделить на 3 группы, имеющие своих представителей в истории и в современной жизни.

Присущая языческим религиям безнравственность составляет, по всей вероятности, наиболее распространенное в мире нравственное явление. Если мы отбросим в сторону низшие, грубейшие проявления человеческого духа, подавленного неотразимым величием природы, и обратимся к рассмотрению наивысших черт языческого миросозерцания, насколько оно выразилось в религии и нравах классических народов и в их влиянии на позднейшие поколения, — мы увидим, что пробужденное самосознание очень высоко ставит и в мире вещей, и в мире духа человеческую личность. Антропоморфизм пластичнейших из мифических религий, бессмертная скульптура, эпопеи о героях и богоравных людях, атлетические игры и заботы о физическом развитии, республиканский строй классической жизни — и преобладание личного влияния, — в виде ли нравственного видения оратора, в виде ли высшей власти тирана и императора, — и, наконец, в позднейшую эпоху возрождение гуманизма, стремление воскресить навеки умершее, вернуть невозвратное — все это явления одного порядка. В них выразились два, столь по-видимому не сродные и столько сродные по существу явления: гуманизм и безнравственность или, вернее, отсутствие прочно обоснованных нравственных мотивов. Это тот гуманизм, который внушал людям высокие подвиги самоотвержения и отваги во имя личного достоинства, прививал им столь необходимые в гражданском сожительстве качества, основанные на уважении к себе и к другому человеку; но это вместе с тем и безнравственность, которая не умеет найти для своих действий мотивов настолько высоких, чтобы они не лежали уже в личности, а исходили бы из истин вечных и непоколебимых. Это — эпоха юношества, чувств, порыва, первоначальной полудетской заносчивой гордости. На этом гуманизме, столь часто и столь необдуманно прославляемом, основаны все те нравственные и воспитательные системы, которые кажутся так современны, которые одеты в такую блестящую одежду самых либеральных фраз и воззрений и которые своим краеугольным камнем ставят высокое начало уважения к человеческой личности. Но, будучи порождением явлений низшего порядка, гуманные системы, при всем кажущемся блеске, не возвышаются над уровнем тех низменных долин, из которых возникли. Уважение к личности остается внешним, направляется к мелочам и к условному и не приходит в уважение к бессмертному и недостаточно постигаемому гуманизмом духу. Под влиянием этого направления, облагороженного и возвышенного работою столетий, развились многие благородные личности, одушевленные наилучшими стремлениями, но зачастую лишенные энергии для борьбы. Это были те либеральные люди, которым судьба отпустила большой запас благодушия и голубиной кротости, но совершенно лишила змеиной мудрости. В век Несторов и Ахиллов их разглагольствования были бы понятны и поучительны толпе, еще слишком тупой на понимание. Но наш практический век давно уже понял, что ад вымощен добрыми намерениями и что люди только благодушные могут быть, да и то не всегда, только материалами и орудиями <1 — нрзб.> в руках реформы и реакции.