На игры уличных детей
Глядит он с завистью невольной
И копит гнев в душе своей,
В душе лениво недовольной.
Бессильный гнев на этот гнет,
На эту мрачную могилу,
Где он безвременно убьет
Свою талантливую силу.
Где развратится он душой,
Где он привьет к себе пороки
И в первый раз в душе больной
Услышит совести упреки.
Бессильный гнев! В ином краю
В иные дни его вспомянет
И сердцем робким он проклянет
Всю жизнь развратную свою!
Не знал он общества детей,
В тоске ребяческой своей.
Он не бывал утешен другом,
И вдруг томительным недугом
Он занемог: развратный рой
Мечтаний детских — неразумных
Ему ниспослан был судьбой
В замену игр беспечно шумных.
И стал он робок, как больной,
Угрюм и хил, застенчив, бледен…
Тепла пуховая перина.
Его не будят, а к чему
Поторопиться самому?
Ничто веселое не тянет
Его пораньше встать;
И он один; так рано встанет
Да и уйдет сейчас же мать.
И вот он, лежа на постели,
Мечтает; страшные мечты!
Какие мрачные черты
Они в душе напечатлели!
Ни друга, ни спасенья нету,
В своей семье он одинок,
И не одну уже примету
На нем оставил злой порок.
И те глаза, что прежде живо
На все глядели так пытливо,
Теперь тусклы, и огонек,
Который ярко в них светился,
Теперь потух и заменился
Какой-то робостью немой,
Какой-то смутною тоской.
Она мальчишек не терпела,
Но крестника любила так,
Как любят кошек и собак,
И если не было ей дела,
Чуть не носила на руках,
И целовала и ласкала,
Но знала, что полезен страх,
И баловать не позволяла.
Без многих нынешних затей
Игрушкой новою своей
Она со скуки увлеклася
И воспитанием его
Сперва прилежно занялася.
Конечно, тут важней всего,
Чтоб мальчик был приличен с виду,
И, чтобы глядя на него,
Ей не почувствовать обиду,
Сравнивши крестника с другим.
Что ум, ученость? Это дым,
Порой безверия примета.
Необходимое для света
Получит в школе он потом;
К чему же боле? Но о том,
Что можно нравственное чувство
Еще в ребенке развивать,
Когда же было ей понять?
Одно знакомо ей искусство:
Сердца кокетством волновать,
Искусство нравиться мужчине,
Позировать, как на картине,
Казать, с талантами купца,
Товар с казового конца:
И быстрый взор, и стройность стана,
И незаметные румяна,
И краску нежного лица.
Полна притворства и обмана,
Молве людей покорена,
Себялюбива и ничтожна,
Могла ль не веровать она,
Что жизнь иная невозможна?
Могла ль не веровать, что ложь
Царит над лживою толпою,
Что правдой счастья не возьмешь,
Как лбом стены не прошибешь,
Как шар земной одной рукою
Назад, на запад, не вернешь?
Не воспитанье — дрессировка
Была для мальчика нужна.
Со скуки этим делом ловко
Усердно занялась она.
За неприличные привычки
Она ему давала клички
И сорванца, и шалуна.
Учила вежливым манерам,
Старалася ему внушить,
Что быть приличным кавалером
Везде он должен, не срамить
Собою тетушкина дома
И при гостях не походить
На деревенского облома.
Ах, он ли, смелый и живой,
Вдруг станет шелковым барчонком?
Он, в тесной келье запертой,
Глядит откормленным волчонком.
Волчонок станет ли ягненком?
Заговорит ли соловей
Скороговоркой попугая?
Нет, песни вольные полей
Поет он; клетка золотая,
Что в душной комнате висит,
Ему полей не заменит.
И часто бедный городок
Он вспоминал, где был он весел,
Где в доме лавки вместо кресел,
Но где он не был одинок,
Где вместо этой тетки строгой
Одною жизненной дорогой
Толпа веселая с ним шла,
И жизнь была так весела;
[Где было платье не из шелка
На теле крепком и живом,
Где жил на улице, а в дом
Он возвращался ненадолго.]
Где необутою ногой
Он мял цветы родного поля
И где средь жизни трудовой
Еще над ним царила воля.
Он покраснел бы до ушей,
Когда б босой пошел из дому,
Нет, даже в комнате своей
Не пробежать ему босому.
Нрав человека переменчив:
Как прежде был он смел и жив,
Так ныне стал он и застенчив,
И как-то странно боязлив.
Его секла нередко мать
Там, дома, — часто очень больно,
Под жгучей розгою довольно
Пришлось ему там покричать.
Хотя в рубцах бывало тело,
Хоть брызгала порою кровь,
Но от побоев не скудела,
Питаясь ласками, любовь.
Отодранный на обе корки
И поневоле присмирев,
Он на другой день после порки
Позабывал недавний гнев.
[И эти силы поддержали
Его могучий организм,
Хотя безжалостно ломали
Его тоска и онанизм.
Наследство мрачного Онана,
Что перед братнею женой
В долинах древле Ханаана
Блудил преступною рукой,
И изливал на землю семя!
Тебе я песнь мою пою,
Тебе, губительное бремя.]
И быстро начал он хиреть,
И прежнюю сменила живость
Необычайная пугливость.
Как рыба, пойманная в сеть,
Он в новой сфере задыхался,
И что ни день, то все сильней
Суровой тетушки своей,
С ее угрозами, боялся.
