Однако многие на тот момент уже подпали под ее чары. Гейне находил ее невероятно привлекательной и писал, что ее черты лица «носят отпечаток греческой правильности. Их резкие очертания смягчаются сентиментальностью, набрасывающей на них покрывало грусти. Лоб невысок, и разделенные пробором волосы падают до плеч роскошными каштановыми локонами»[64]. Наконец Шопен был покорен на одной из вечеринок, где Санд была почетной гостьей. У нее определенно имелись виды на юного гения, потому что в этот раз она сменила свой обычный мужской костюм на белое платье с красной перевязью, нарядившись таким образом в цвета польского флага. И композитор сдался. «Она смотрела прямо мне в глаза, пока я играл, — рассказывал он. — Это была довольно печальная пьеса, основанная на дунайских легендах; наши сердца бились в унисон… Мои глаза — и ее глаза, глубокие, необыкновенные, что они хотели мне сказать? Она облокотилась на фортепиано, и я утонул в этом взгляде».

Музыкант и биограф Фредерик Никс считал, что они отлично подходят друг другу, учитывая, «насколько он женствен и насколько она похожа на достойного джентльмена». И в самом деле, их отношения до поры до времени развивались как должно, хотя некоторые и поспешили списать диссонансы и нарушения канонов в музыке Шопена на дурное влияние Санд. «Все его произведения — лишь пестрый набор напыщенных гипербол и мучительной какофонии, — припечатал композитора один лондонский рецензент, впрочем, мгновенно предложив и объяснение этому факту: — Дело в том, что он сжат в тисках этой архисоблазнительницы, Жорж Санд, которая известна на весь мир количеством и статусом своих любовников». Но, когда здоровье Шопена ухудшилось, Жорж ухаживала за ним, однажды даже свозив его на Мальорку, где он незадолго до смерти сочинил свои красивейшие прелюдии.

Впрочем, со здоровьем у него с самого начала было не все порядке. Сестра Шопена, Эмилия, умерла от туберкулеза в четырнадцать лет. «Она подхватила кашель, стала харкать кровью… и сделалась такой бледной, что никто ее не узнавал», — вспоминал он. Оба, Эмилия и Фредерик, были вынуждены поехать на лечебный курорт и пройти курс лечения минеральными водами, козьим молоком и паровыми ингаляциями. Два года спустя Шопену вновь пришлось лечиться, и на протяжении всего его творчески плодотворного периода болезнь продолжала, то подступая, то вновь отступая, постоянно держать его жизнь под угрозой.

Возможно, именно эта заведомая уязвимость оказала влияние на воздушную красоту его мелодий (многие из которых впоследствии были превращены в поп-песни, например Sincerely Yours или I’m Always Chasing Rainbows). Современники описывали его темы с помощью красивых метафор — например, «тонкая лилия, устремляющаяся из фонтана прямо к солнцу» или «голос стройной девушки с глазами цвета полуночи». Один сравнил его ноктюрны с «фантазиями души, перелетающей от одной мечты к другой в ночной тишине» (именно подобная выспренная проза побудила ученого и пианиста Чарльза Розена начать самостоятельно писать сопроводительные тексты к музыкальным записям, из чего в итоге получилась одна из самых славных музжурналистских карьер XX века). Певучие композиции Шопена основываются на развернутых, гибких музыкальных фразах, украшенных филигранными фортепианными пассажами; их главные свойства — плавность и изящество, приправленные щепоткой поэтического томления.

В конце своей короткой жизни Шопен посетил Лондон, где оценил местных женщин, лошадей и просторные площади, хотя и пожаловался, что в отличие от Парижа с общественными уборными на каждом шагу здесь даже «негде пописать». Поначалу он попробовал прикинуться неким мсье Фрицем из Парижа, но, стоило ему однажды выступить на суаре в доме фортепианных дел мастера Джеймса Бродвуда, как тайна вышла наружу — все мгновенно опознали специфический шопеновский звук. В следующий раз он вернулся в Лондон уже после разрыва с Санд, бежав из охваченного революционной лихорадкой Парижа под защиту королевы Виктории. Все стремились поухаживать за композитором. По приглашению двух поклонниц он решил съездить в Шотландию; услышав об этом, Генри Бродвуд (сын Джеймса) купил три билета на поезд в первый класс: один для Шопена, другой для его слуги и третий для его ног, чтобы он мог положить их на соседнее сиденье, когда устанет.

Однако, к сожалению, островной воздух оказался для него губительным — здоровье композитора неуклонно ухудшалось. «Завтра я возвращаюсь в Париж, едва в состоянии ползти, слабее, чем вы меня когда-либо видели, — писал он дочери Жорж Санд, Соланж, в ноябре 1848 года. — Почему бы Господу не забрать меня целиком, вместо того чтобы убивать дюйм за дюймом?» Год спустя, в октябре, его желание было исполнено.

Музыка французского композитора Эрика Сати (1866—1925) — эталон мечтательной простоты — демонстрирует эмоциональную отрешенность, свойственную как конкретно французской школе, так и движению модернизма как таковому. Обаяние Сати заключается во многом как раз в его подчеркнутой невозмутимости. «Джаз повествует нам о своих страданиях, но нам на них наплевать. Потому он так прекрасен», — как-то раз написал он. Забудьте об обнаженной чувственности и эмоциональном накале; Сати делал искусство из беспечности и равнодушия.

Ему было всего тринадцать, когда родители отправили его в парижскую консерваторию; там у него развилась стойкая аллергия на любое обучение, поскольку преподаватели считали его одним из наименее одаренных учеников в классе. Однако самые известные фортепианные произведения Сати, например Trois Gymnopédies (две из которых позже были оркестрованы Клодом Дебюсси), по-прежнему поражают своей практически детской непосредственностью и, по выражению их первого издателя, «склонностью напропалую фантазировать». Американский композитор Джон Кейдж, яростно отвергавший саму возможность преднамеренного сочинения музыки и потому нетерпимый даже к шедеврам Бетховена, говорил о музыке Сати: «Совершенно непонятно, как нечто столь простое и элементарное может быть одновременно таким невозможно красивым». Как бы то ни было, безыскусность композитора, как и редкие мазки Пикассо, складывающиеся на холсте в цельный образ, была итогом многолетнего творческого опыта; таково, по выражению Томаса Стернза Элиота, «условье невинности (равноценной всему на свете)»[65].