Готшалк узнал о Слепом Томе из статьи в Atlantic Monthly, однако поначалу не поверил написанному. В конце концов публику, в подавляющем большинстве абсолютно музыкально не образованную, было очень легко облапошить. Готшалк вспоминал, как однажды оказался на собрании, на котором представляли некоего математического гения, «с ходу решающего сложнейшие задачи». Но кто проверит, действительно ли он их решает, осведомился музыкант. «Ведь он, в сущности, мог отвечать все что угодно — честной люд ни бельмеса не понимал в алгебре и простодушно верил всему услышанному».
Произведения самого Готшалка содержали множество элементов американы[22]. Многие из них до сих пор не кажутся устаревшими: например, Banjo с мелодиями и переборами, отсылающими к американскому фолку; Bamboula — галопирующий, ритмически заряженный оммаж Новому Орлеану; меланхоличная The Last Норе, ставшая настолько популярной, что композитору приходилось исполнять ее буквально на каждом шагу, о чем он сам в какой-то момент отозвался как о «печальной необходимости».
Его дневники отражают все взлеты и падения, присущие карьере гастролирующего музыканта. «Как ни ужасно, но на Сент-Томасе свирепствует тропическая лихорадка, — писал он во время тура по Карибским островам. — Прошло два дня, и мы уже потеряли семерых членов экипажа корабля, причем трое ушли буквально за пару часов». В другой раз он замечал, что «недавние политические события в Барселоне [Венесуэла] должны отрезвить любого, кого посетит безумная идея поехать сюда с гастролями». После тяжелого путешествия по всему североамериканскому континенту он чувствовал себя подавленным: «Пусть идут к черту все поэты, воспевающие радости артистической жизни».
С другой стороны, по возвращению в Нью-Йорк в 1862 году Готшалк вспоминал гастрольные приключения с совсем другим настроением: «Долгие годы я бродил под голубыми тропическими небесами, позволял любой случайности изменять мой маршрут, давал концерты везде, где можно было найти инструмент, засыпал в то мгновение, когда ночь настигала меня, — на траве ли в саванне или под соломенной крышей гостеприимного рабочего с табачной плантации, с которым поутру делил кофе, банан и кусок черепашьего мяса…» Он видел «времена года, сменяющие друг друга как одно бесконечное лето», а под сенью пальм встречал «сказочных красавиц», шептавших ему на ухо слова любви. «Конечно, моралисты все это осудят и будут в своем праве, — признавал композитор. — Но, знаете, поэзия вообще нередко вступает в конфликт с добродетелью».
Пути Господни неисповедимы. В декабре 1869 года в возрасте сорока лет с Готшалком случился удар прямо во время выступления в Рио-де-Жанейро, он так толком и не оправился и вскоре умер. По иронии судьбы композиция, которую он играл в этот момент, называлась Morte[23]. Американская ученица Листа Эми Фэй писала из Берлина: «Но какая романтичная смерть! Упасть бездыханным прямо на клавиатуру во время исполнения La Morte [sic!]… Страстная влюбленность, которую я и 999 тыс. других американских девушек испытывали к нему, по-прежнему полыхает в наших сердцах!» Наверное, ему было бы приятно это услышать.
Фортепиано и смерть
Готшалк был не единственным пианистом, который умер в процессе или сразу после своего выступления. Органист Антон Каэтан Адльгассер (1729—1777), знакомый Моцарта, погиб от удара прямо в зальцбургском соборе во время игры. В 1779-м Моцарт занял его место за органом собора. А однажды, когда Вольфганг Амадей со своим отцом услышали органиста, который был так пьян, что едва мог играть, Моцарт предложил подойти к нему и зловеще прошептать в ухо: «Адльгассер!»
Как и Готшалк, Шарль Валантен Апькан (1813—1888) написал не одну композицию о смерти. Он постоянно волновался за свое здоровье, по-видимому, совершенно безосновательно. Среди его ранних композиций были, например, Morte («Смерть») и Le Mourant («Умирающий»), своего рода музыкальный портрет человека на смертном одре. После сочинения этой пьесы композитор прожил еще полвека, в конце концов расставшись с жизнью в результате бытового несчастного случая.
Испанский композитор Энрике Гранадос погиб после того, как в его корабль во время Первой мировой войны угодила бомба. Однако он вообще не должен был оказаться на том корабле, если бы не отложил возвращение домой, получив предложение выступить в Белом доме. Косвенным образом именно музыка привела к его кончине.
Виртуозу Симону Бареру (1896—1951) выпала честь стать единственным пианистом, который свалился замертво (в буквальном смысле слова) прямо на сцене нью-йоркского «Карнеги-холла». Американо-русский исполнитель был известен молниеносной техникой, и каждый год он непременно демонстрировал ее на сольных концертах в самом престижном американском зале. 2 апреля 1951 года в самом начале исполнения Фортепианного концерта Грига с Юджином Орманди и Филадельфийским оркестром он умер от кровоизлияния в мозг.
Многие знаменитые музыканты уходили из жизни добровольно (или пытались это сделать). Роберт Шуман бросился в воды Рейна, однако был спасен рыбаком. Венгерский пианист и композитор Реже Шереш в 1933 году сочинил песню под названием Gloomy Sunday, которую «Би-Би-Си» запретил к трансляции после того, как она спровоцировала волну самоубийств (многие самоубийцы при этом сжимали в руках ноты композиции). Сам Шереш впоследствии пережил холокост, а спустя много лет выбросился из окна.
Впрочем, самый печальный образ смерти у клавиатуры предлагает история Александра Келбрина (1903—1940). Он заранее наметил дату своего последнего концерта и решил, что будет исполнять на нем только произведения, связанные с темой смерти (в одном из отзывов говорилось, что пианист продемонстрировал «не столько недостаток подготовки, сколько состояние крайнего психологического напряжения»). Выступив в последний раз, подавленный музыкант, который в тот момент проходил через тяжелую процедуру развода, инициированную его женой, наглотался снотворного и ушел из жизни в возрасте 36 лет.
Чем ближе становился XX век, тем больше выдающихся пианистов из России, Германии, Франции, Италии, Америки и других регионов гастролировало по свету. Эти люди писали историю музыки, основывали школы и конкурсы, воспитывали чуткую аудиторию. Некоторые заключали соглашения с производителями фортепиано — нередко с непредсказуемыми, а порой и откровенно трагическими последствиями. Золотой век фортепиано только начинался.
Тем временем композиторы всех мастей продолжали снабжать пианистов музыкой. Несмотря на грандиозный временной и пространственный разброс, большинство из них можно причислить к одному из четырех течений: ритмизаторы, мелодисты, алхимики и горячие головы. Их история и будет рассказана на следующих страницах.
Глава 6. Четыре звука
Все пианисты, профессионалы и любители, использовали доступную им музыку; между тем фортепианный репертуар расширялся год за годом, и этот процесс продолжается до сих пор. Композиторы и сейчас не устают исследовать бесконечные возможности инструмента, вслушиваются в перезвон его струн, перестук его молоточков и в эхо его резонансной деки, улавливая в этих звуках то нежный гул деревянных духовых, то бурный рокот медных, а то и воздушные переборы арфы. Фортепиано действительно может заменить целый оркестр.
Разные участки клавиатуры, регистры, имеют индивидуальные звуковые особенности. В крайней левой ее части самые низкие, глубокие басовые ноты отвечают за громовые раскаты и зловещее бормотание. В середине клавиатуры — там, где встречаются женский и мужской вокальные диапазоны, — звук четкий, чистый и теплый. Высокочастотные звуки в верхнем регистре сияют и звенят, словно колокольчики.
