Какая метаморфоза происходит с понятиями! Теперь он считался «контрреволюционером» (а они «революционерами») и «революционным» трибуналом приговаривался к смерти. На мгновение ему стало так тошно, что захотелось бросить им в лицо: «Ешьте свое дерьмо, мне наплевать на все!»

А потом он сожмется в комок около стены в ожидании выстрела. Да, сожмется Потому что это была не та эпоха, когда герои, встав во весь рост, поднимали с ослепляющим величием правую руку, а левой распахивали на груди рубашку и, пока выпущенная пуля летела к ним, успевали воскликнуть: «О свобода! Какие только преступления не совершаются во имя тебя!»

Если сейчас закричать так, то это будет как бы от их лица, поскольку и они служат «свободе» и «революции».

Он уже совсем было сжался, но вдруг вспомнил о жене и сынишке. Образ жены с отпечатанным на лице страхом возник перед его глазами. Он увидел спокойное лицо сына, услышал его частое дыхание. Жена не выдержит, а эти подонки ни с чем считаться не будут. Они убьют сына, чтобы наказать ее, и ее тоже убьют, а может быть, еще хуже… Да, эти подонки любым способом будут служить вновь обретенной идее… Идее, которая в их животной жизни получила гуманистическую форму.

Все это промелькнуло в его голове, в его парализованном, застывшем мозгу. Но длилось это недолго, одно мгновение. Как только раздался голос: «Революционным трибуналом вы приговорены к смерти по обвинению в антиреволюционной деятельности», он почти без промедления ответил:

— Это не так. Я никогда не занимался и не занимаюсь антиреволюционной деятельностью. Я всегда служил революции.

Но вместо «Заткнись!», которого ждал, он услышал:

— Прекрасно. Вы готовы доказать это? Готовы помочь нам наказать антиреволюционные элементы?

— Да.

— Тогда пошли.

— Одну минуту, пожалуйста.

И он вошел в дом. Они не препятствовали ему и даже не последовали за ним. Он подошел к изголовью кровати и, не зажигая лампы, произнес:

— Дорогая, это ребята. Мы сходим и вернемся через полчаса — через час… — Он виновато улыбнулся: — Ты же знаешь ребят, знаешь их привычки, спи…

Он взглянул на спящего сына, который ровно и часто дышал, и бросился за дверь. Это мгновение потребовало всех его сил и выдержки. Если бы жена произнесла хотя бы одно слово, все рухнуло бы. Ведь он так любит своего сына, все, что он делает, — это только ради сына, ему он хотел бы оставить свое поэтическое наследство, он мечтал, что с самого детства вольет в его кровь поэзию, направит его жизнь в поэтическое русло, сделает все, чтобы сын стал таким большим поэтом, что слава его затмит славу отца! Только здесь его честолюбие отступало.

Кем станет его сын, если он вдруг умрет? Кто знает! Может, тем, кто далек от поэзии на много фарсангов? Может, бездомным бродягой? Или человеком, начисто лишенным духовности? Подобным тем, что вокруг него. Подобным вот этому, с автоматом, который идет навстречу и вкладывает в его руки омерзительное холодное железо.

Его уязвило, что ему поверили так быстро. С ним обращались уже не как с пленным или арестованным, а как со своим, таким же, как они. Неужели они считали его до такой степени слабым и легко приручаемым? А разве это не так? Он уже не помышлял о бегстве: их было слишком много. Кроме того — дом, жена, ребенок… Он не думал о смерти. Не думал ни о чем. Он просто шагал рядом с ними, тихий, прирученный, полусонный. (Сам он добавил бы: «И напуганный».)

Он немного пришел в себя лишь тогда, когда они очутились возле знакомого дома. Возле дома другого поэта, его друга. Прежде чем позвонить, один сказал:

— На этой охоте все поэты стали нашими.

И все засмеялись.

— Все поэты — хлипкие, — заявил другой. — Дай бог, этот будет покрепче.

И все опять засмеялись.

Да, действительно они были на охоте.

Они нажали кнопку звонка и затихли. Замерли. Затаили дыхание. Навострили уши. Послышались шаги жертвы, дверь открылась, и дичь попала в капкан.

Он отступил в тень и стал наблюдать за другом. За другом, с которым они много раз сидели за одним столом, читали, слушали и обсуждали свои стихи, горячо спорили. Они были слишком горды, чтобы хвалить стихи, но искали одобрения в глазах друг друга. И разве эти беседы и даже споры не имели оттенка восхищения? Столько разговоров вокруг одного понятия, одного образа, одной фразы и даже одного слова! Они действительно верили в силу слова. А тот незабываемый вечер, когда они читали свои стихи перед народом в том большом саду! Их слушала огромная толпа, она была то спокойна, то начинала волноваться. С последними словами, вырвавшимися из их уст (его и его друга), блеснула, казалось, молния и вспенились волны. (Вспышки фотоаппаратов казались зарницами в этом тайфуне. Это сравнение еще тогда пришло ему на ум.) Им обоим пришлось читать стихи до поздней ночи. И люди, не чувствуя усталости, слушали их. И они оба, несмотря на скрытое и естественное для поэтов соперничество, не могли не восхищаться друг другом. Больше им не надо было сдерживаться, скрывать свои чувства теперь, когда после многих лет каждый снова нашел себя, выйдя из своего маленького мирка, и обрел признание народа, о котором в последние годы старался не думать, полагая, что его поэзия не нужна людям.

Он глядел на своего друга. Глядел, как тот в растерянности, ничего не соображая, уставился на этого, ни во что не верящего, и как выслушивает его обвинения. И… как понимание происходящего приходит к нему.

— Ха! Революция! Неужели?

И замер в ожидании. Он не поднял правую руку, не распахнул рубашку на груди. Но и не сжался в комок. Он стал ждать. Ждать пулю, которая, подобно слову, должна войти в мышцы и кости. Но они дали своей жертве еще один шанс. Они знали, зачем убивают, и не желали убивать зря. Они же не были патологическими убийцами. Их фетиш требовал равно и смерти, и жизни. Смерти, когда она необходима им, и жизни, когда она необходима им.

— Если вы присоединитесь к группе борцов за революцию и согласитесь участвовать в чистке — устранять антиреволюционные элементы, — ваше наказание будет отменено.

Лицо поэта презрительно и устало нахмурилось.

— Я?..

Голос ответил:

— Ваш друг-поэт уже присоединился.

Он вышел из тени и в то же мгновение увидел, что его друг съеживается, сжимается в комок.

— Ты… Ты?..

— Давай, присоединяйся к революции.

— К революции? К революции подонков?

— Давай, не будем упрямиться. Разве ты не говорил всегда о служении народу? Вот тебе и народ.

Друг простонал:

— Это не народ, эти подонки — не народ.

Тогда он снова отодвинулся в тень. И услышал выстрелы, и увидел: его друг, словно набитый мешок, как он сам образно выражался, валяется около стены, лежит, сжавшись в комок.

Остальные убийства для него уже ничего не значили. Нельзя сказать, что это было ему безразлично, но он очерствел. Все это как-то не доходило до его сознания. Наконец его освободили. Он возвращался домой.

«Все совсем не так, как вы думаете. Даже врагу нравятся сильные. Они любят сопротивление. Я показал им свою силу, я сопротивлялся. А он упал на колени, молил и рыдал. Им все это надоело, и они его прикончили».

Упорное воспоминание возвращало его в тот день, когда они с другом-поэтом жарко спорили о «сути понятий».

Он пришел домой. Тихо скользнул в постель. И заснул.

Утром, когда жена проснулась и взглянула на него — он еще спал, — глаза ее чуть не вылезли из орбит, рот раскрылся: голова мужа была совершенно седая.

Да, люди и возносятся высоко, и низко падают. Сбрасывают кожу и обрастают новой. Надо бы знать, дьявольская эта кожа или богом данная. Несправедливо считать всех людей подонками и подлецами, род человеческий рассматривать как хищный и подлый, но наивно и нелепо также считать всех святыми, чистыми ангелами. Я в своей жизни, половина которой прошла здесь, видел многое, встречался с разными людьми, был свидетелем всяких событий.